Безнадежные дела труднее всего бросить. Столько же из бравады, сколько по убеждениям, Марина продолжала писать и вести себя так, что только раздражала соотечественников. Им и сочинения ее, и манера вести себя с людьми казались равно непонятными и неприемлемыми. Сергей, со своей стороны, упорствовал в пропаганде евразийских идей, и это стоило ему обвинений в предательстве. Однако оставались – хоть и немного – верные им друзья, которые еще проявляли к тому и к другой привязанность, окрашенную жалостью. Эти добрые души, оплакивая отказ Цветаевой и Эфрона смириться с мнением большинства и признать его справедливым, переживали из-за их изоляции, из-за нужды, в которой они живут. Они старались прийти на помощь так, чтобы не ранить самолюбия, и создали для этого нечто вроде ассоциации, предназначенной спасать «потерпевших крушение по политическим причинам». Во главе группы друзей Марины и Сергея встали князь Дмитрий Святополк-Мирский, Саломея Гальперн-Андроникова и Елена Извольская, дочь бывшего российского министра иностранных дел. Эта последняя, зарабатывавшая себе в Париже на жизнь переводами, взяла на себя инициативу организации благотворительной акции в пользу Эфронов, которые оставались без поддержки и без всяких средств к существованию. По ее призыву некоторые русские изгнанники, устроившиеся лучше, чем другие, собрали деньги, чтобы снять и обставить квартиру, где могли бы найти пристанище пр"oклятая поэтесса и ее вконец запутавшийся супруг. Три комнаты с кухней, ванной и газовым отоплением в доме номер 2 по улице Жанны д’Арк в Медоне. Эмигрантский квартал. На улицах русская речь звучала так же часто, как и французская. Жильцы дома постоянно ходили в гости друг к другу, двери не запирались вовсе. Кстати, там же поселился и Константин Родзевич с женой. Но это не стало основанием для того, чтобы и с ними обмениваться визитами, скорее наоборот. Марина читала свои стихи соседям, проявляя необычную для себя заботу о том, чтобы выбирать из них такие, которые не слишком поразят слушателей. Однако, радуясь тому, что окружена соотечественниками, она все-таки все больше и больше страдала от шума и постоянных перемещений в доме. Как можно сосредоточиться над рукописью, если надо каждый день вовремя поднимать Мура с постели, умывать, бежать за покупками, стараясь возвратиться так, чтобы успеть приготовить обед, убирать, считать, все предусматривать… Ко всему этому – повторяющиеся нападки парижской русской прессы окончательно лишили ее сна.
«Меня в Париже, за редкими, личными исключениями, ненавидят, пишут всякие гадости, всячески обходят и т. д., – пишет она Анне Тесковой. – Ненависть к присутствию в отсутствии, ибо нигде в общественных местах не бываю, ни на что ничем не отзываюсь. Пресса (газеты) сделали свое. Участие в Вёрстах, муж-евразиец и, вот в итоге, у меня комсомольские стихи и я на содержании у большевиков» .
«…Читаете ли Вы травлю евразийцев в Возрождении, России, Днях? „Точные сведения“, что евразийцы получали огромные суммы от большевиков. Доказательств, естественно, никаких (ибо быть не может!) – пишущие знают эмиграцию! На днях начнутся опровержения – как ни гнусно связываться с заведомо лжецами – необходимо. Я вдалеке от всего этого, но и мое политическое бесстрастие поколеблено. То же самое, что обвинить меня в большевицких суммах! Так же умно и правдоподобно.
Сергей Яковлевич, естественно, расстраивается, теряет на этом деле последнее здоровье. Заработок с 5 1/2 ч. утра до 7–8 вечера, игра в кинематографе фигурантом за 40 франков в день, из которых 5 франков уходят на дорогу и 7 франков на обед, – итого за 28 франков в день. И дней таких – много – если 2 в неделю. Вот они, большевицкие суммы!..»
Постоянно стремившаяся прийти на помощь Елена Извольская пишет в своих воспоминаниях: «О Цветаевой можно писать как о поэте, о прозаике. Но ведь есть еще просто Марина, та, которая жила среди нас в Медоне… Это моя Марина: та, которая трудилась, и писала, и собирала дрова, и кормила семью крохами. Мыла, стирала, шила, своими когда-то тонкими, теперь огрубевшими от работы пальцами. Мне хорошо запомнились эти пальцы, пожелтевшие от курения, они держали чайник, кастрюлю, сковородку, котелок, утюг, нанизывали нитку в иголку и затапливали печку. Они же, эти пальцы, водили пером или карандашом по бумаге на кухонном столе, с которого спешно все было убрано. За этим столом Марина писала – стихи, прозу, набрасывала черновики целых поэм, иногда чертила два, три слова, и какую-нибудь одну рифму, и много, много раз ее переписывала. Таков был закон ее творчества. Следить за ним было нечто вроде наблюдения за ростом травки, листика, стебелька, за вылуплением птенцов в лесных гнездах, за метаморфозой бабочки из куколки.
На наших глазах Марина Цветаева писала, на наших глазах также – увы! – трудилась непосильно, бедствовала, часто голодала. Такую нищету в русской эмиграции мне редко пришлось видеть.
Мы, ее медонские соседи, тем более делили ее заботы, что постоянно у нее бывали. Чем могли, ее „выручали“, но она нам со своей стороны столько давала, что ничем, абсолютно ничем нельзя было ей отплатить».
Действительно, разве могли жалкие доходы Сергея как фигуранта на киносъемках или сотрудничество в выпускаемом с друзьями-единомышленниками журнале помочь снять с мели домашнее хозяйство? Разве могли несколько десятков франков, которые платили Марине за ее публичные выступления, обеспечить даже самое скудное пропитание семьи? Конечно же, нет. На самом деле Цветаева жила милосердием своих соотечественников, но это не казалось ей обидным сверх меры. По ее мнению, верность исключительному своему призванию освобождала поэтов от необходимости пытаться улучшить условия собственного существования. И точно так же, как она должна была исполнять моральный долг, целиком отдаваясь творчеству, моральным долгом тех, кто верил в нее и ее призвание, было помогать ей выжить в обществе, сориентированном только на материальные проблемы и плотские наслаждения. Она рассуждала так: в данном случае не ей самой делают подарок, а искусству, которое она в себе воплощает. И действительно, осознавая свой долг перед поэтом, поклонники, восхищавшиеся ее произведениями, друзья Марины собрали, пусть и с трудом, сумму, требовавшуюся для выхода в свет нового сборника ее стихов – «После России». Но конкуренция между уже заслужившими признание и новоприбывшими, которым еще предстояло расталкивать всех локтями, русскими писателями в эмигрантском Париже того времени была жестокой. Первым не терпелось доказать, что талант их не слабеет, вторым – что им тоже есть что сказать. К увенчанным славой именам Мережковского, Ходасевича, Шмелева, Шестова, Бунина добавились уже имена ярко заявивших о себе дебютантов: Владимира Набокова, Нины Берберовой, Владимира Варшавского. Глядя на эту звездную россыпь, замечательный поэт Владислав Ходасевич, находившийся на вершине своей карьеры, и вечно юродствующий критик Георгий Адамович задались вопросом: а вообще – мыслима ли настоящая русская литература вне России? Цветаева на этот вопрос отвечала решительным – да. Для нее Россия находилась не там, куда помещали ее учебники географии, но там, где развивалась ее культура, развивались ее национальные традиции. Покинув Россию, она твердо верила, что увезла ее – целиком – в своем багаже. И ее бы не удивило, если бы она услышала, что в Москве и в Петрограде русская поэзия умерла, потому что истинные служители ее живут в Париже.
Однако сборник Цветаевой «После России», отпечатанный скромным тиражом в тысячу экземпляров, пробойкотировали и публика, и пресса. Адамович, не отказав поэтессе в искренности и вдохновении, способствовавших появлению на свет этих стихов, сожалел о нехватке в них гармонии и неясности смысла. Но ведь эта невысказанность сетований, этот телеграфный лаконизм стиля отнюдь не были рассчитываемы Мариной заранее. Она использовала музыку рывков и междометия так, как люди повинуются инстинкту, заставляющему их просто вскрикивать – от боли, от удивления, от радости. Она не по собственной воле рубила фразы, выбирала короткие слова, множила аллитерации. Этот прерывистый ритм, эти фонетические предпочтения диктовала ей сама природа – точно так же, как она диктует ритм дыхания спортсмену. Тем не менее нельзя сказать, что ее не расстроил провал сборника «После России». И если вскоре она сочинила подобную гимну «Поэму Воздуха», посвятив ее Линдбергу, то именно потому, что уподобляла себя самое одинокому пилоту, который, сбросив балласт, планирует в ночном небе. Эта сверхъестественная независимость напоминает независимость умирающего, обрывающего мало-помалу последние связи с землей. Она думала, что Рильке, испускавший дух в санатории Рагаца, должен был испытывать такую же опьяняющую легкость, какую испытывал Линдберг, пролетая над океаном.
Но в это же время Марину все больше занимало событие совершенно иного смысла и значения: в сентябре 1927 года она разрывалась между счастьем и тревогой, узнав, что ее сестра Анастасия, которую Максим Горький пригласил к себе в Италию, собирается навестить ее в Медоне на обратном пути от крупнейшего из советских писателей. Этот последний, приговорив в соответствии с доктриной партии капитализм, тем не менее прохлаждался на курорте в Сорренто. Лучшее доказательство того, что можно, наплевав в суп, потом с аппетитом сожрать его.
Марина воспринимала свою будущую встречу с Анастасией так, будто ей предстояло встретиться внезапно со своим прошлым, так, будто ей предстояло оправдываться перед своим вторым «я», так, будто ее могли обвинить, что она – по небрежности или из упрямства – упустила шансы, подаренные ей судьбой. Конечно, они обе переменились за пять лет разлуки. Да просто – узнают ли они друг друга?
На этот раз Марина волновалась зря. Встреча сестер была радостной, нежной, полной общих воспоминаний. Анастасию потряс усталый, измученный вид Марины, более чем удивила ее невероятная снисходительность по отношению к двухлетнему Муру, любой каприз которого немедленно исполнялся. Марина, которая в свое время воспитывала дочь в строгости, была матерью-стоиком и гордилась этим, теперь стала матерью-наседкой. И кичилась этой новой ролью.
«Марина изменилась, – писала впоследствии Анастасия Цветаева в своих „Воспоминаниях“. – Определить чем – трудно. Старше стала – конечно. Ей скоро тридцать пять лет. Отошла желтизна ее трудных лет. Но легкая смуглость – осталась. Все еще похожа на римского юношу – большой лоб, нос с горбинкой, твердый абрис рта. Вокруг светло-зеленых глаз кожа у нее стала как-то темнее, что делает ярче цвет глаз. Все так же курит и чуть щурит глаза, но вместо московского (коктебельского) шушуна (кафтана, охваченного у пояса ремнем) и почтальонской сумки через плечо, из-за которой (под презрением полыхнувшим Марининым взглядом) бежали за ней мальчишки по Борисоглебскому переулку, она теперь вынимает папиросу из кармана сизого хозяйственного фартука, в котором она несет из кухни кофейник. Еще перемена: Марина научилась вязать. Вяжет все прямое: шарфы, даже одеяло, шерстяное. Толстым костяным крючком».
Вечером, вытянувшись на диване, который служит ей кроватью, Марина со слезами перечисляет сестре свои горести и заботы, а та внимательно ее слушает: «Ты пойми: как писать, когда с утра я должна идти на рынок, покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтоб хватило, – мы покупаем самое дешевое, конечно, – и вот, все найдя, тащусь с кошелкой, зная, что утро – потеряно: сейчас буду чистить, варить (Аля в это время гуляет с Муром), – и когда все накормлены, все убрано – я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строки! А утром так рвусь к столу – и это изо дня в день».
Сергей, со своей стороны, жаловался, что вынужден заниматься унизительной работой, чтобы можно было хоть что-то себе позволить да попросту дожить до конца месяца. Но вот наконец после того, как он какое-то время украдкой подрабатывал статистом на съемках, датский кинорежиссер Карл Дрейер пригласил его сняться в эпизоде фильма, постановка которого стоила очень дорого, – «Страсти Жанны д’Арк», главную роль в котором сыграла знаменитая итальянская актриса Фальконетти. Затерянный в толпе, он пунктуально следовал указаниям режиссера, стремясь достичь совершенства в своей маленькой роли. Такой способ зарабатывать деньги порадовал его куда больше, и он написал сестре, Елизавете Эфрон: «Только в последние дни наша жизнь стала приходить в порядок. Летом трудно было материально. Осенью дела пошли лучше. Раз десять крутился в большом фильме о Жанне д’Арк… Из моих заработков – самый унизительный, но лучше других оплачиваемый, съемки. После них возвращаюсь опустошенный и злой…» Несколько дней спустя Сергей сообщает очередные семейные новости: «Марина ходит бритая. Аля начала посещать художественную школу, и я вспоминаю, глядя на нее, свое детство – Арбат, Юона. Но она раз в десять способнее меня». И – в другом письме: «Очень трудно писать тебе о повседневной нашей жизни. Получаются общие фразы, которые вряд ли что дают.
Острее всех чувствует Рождество Аля. В ней наряду с какой-то взрослой мудростью уживается пятилетняя девочка. Прячет по всем углам детской подарки нам. Часами горбится над елочными украшениями. Ждет елки так, как я в ее возрасте и ждать позабыл.
Для Мура это будет первая елка. Покупаю завтра маску с белой бородой. В Сочельник в 5 часов Мур в первый раз увидит Деда Мороза».
Несмотря на все признаки веселья в семье, впрочем, не вполне достоверные, Анастасия продолжала участливо наблюдать за сестрой. Марина, демонстрируя надменное мужество, в глубине души явно страдала из-за отношения к себе эмигрантской среды. Некоторые, совершенно очевидно, с самого начала точили на нее зубы. И она смешивала в кучу самых разных людей – Мережковского, Бунина, Зинаиду Гиппиус, – объединяя их по одному-единственному признаку: все они, жертвы анахронизма, вызвавшего слепоту, мечтали о возврате к России прежних времен. «Помню рассказы Марины о Мережковском и Гиппиус, о Бунине, – пишет в „Воспоминаниях“ Анастасия Цветаева. – Она не любила их.
– Они – в самом правом крыле эмиграции, среди уже тех ограниченных, которые до сих пор решают, какой великий князь будет царствовать – Кирилл или еще кто-то. Когда монархов уже не может быть. Они держатся особняком, необычайно гордятся! каждый – собой (хоть бы – друг другом!). – Голос Марины дрожал неуловимой игрой иронии. – Меня – не выносят. Я прохожу – не кланяюсь. Не могу».
В довершение всех несчастий – Мур подцепил скарлатину. Чуть позже от него заразилась Аля, потом и Марина. Несколько дней она отчаянно боролась с болезнью, очень опасной в ее возрасте. А как только ей стало лучше, возобновились ночные разговоры с Асей. Пока больные дети спали и не надо было делать что-то для них, Марина между двумя затяжками папиросой, окутанная клубами дыма, поверяла «советской сестре» свои печали: «Мне душно среди Сережиных друзей… Я хочу быть свободной – от всего. Быть одной и писать. Утро – и день. Ну, вечер – уж все равно, силы к вечеру спадают. Тогда – пусть уж и люди, могу с ними говорить, даже слушать, когда дело сделано. Даже оживляюсь (от благодарности, что они не пришли раньше, что дали мне – писать). (Они же – не виноваты!) Но выходит наоборот: жизнь съедает у меня утро и день, а вечером еще люди! Можно прийти в отчаяние – и я прихожу. И никто не виноват – не виноваты же дети. Аля и так сейчас не учится, чтобы быть с Муром. Это тоже лежит на мне. Я как будто бы виновата. Но больше, чем я делаю, – я не могу. Ребенок должен гулять – утром, днем. Один он на воздухе быть не может. Значит – с Алей. И все должны быть сыты. Значит, я иду на рынок и готовлю. Сережа работает – где и как может. В издательстве. Устает очень. Он все эти годы очень болел, ты же знаешь… Заколдованный круг!»
Однажды, взволнованная отчаянием, звучавшим в словах Марины, Анастасия решилась предложить:
«– Может быть, в России было бы легче?..
– У меня нет сил ехать… все заново? Не могу! Я ненавижу пошлость капиталистической жизни. Мне хочется за предел этого всего. На какой-нибудь остров Пасхи? Но и там уже нет тишины, первозданности, как на тарусском лугу, на холмах, где березы, в детстве. Всюду уже может прилететь аэроплан – и на остров Пасхи! Некуда от людей укрыться… Ты – добрее меня, наверное. Ты еще любишь людей?.. А я уже давно ничего не люблю, кроме животных, деревьев… Аля – в трудном переходном возрасте. Она очень талантлива. Очень умна. Но она – вся другая. Мур – мой. Он – чудный».
Но Анастасия в отличие от сестры не видела никаких причин для того, чтобы продолжать эту жизнь вдали от родины. И готовилась к возвращению туда без особого энтузиазма, но и без сожалений.
Как-то после очередной сестриной исповеди Анастасия отправилась в Париж – навестить подругу детства, Галю Дьяконову, которую звали теперь Гала и которая стала женой французского поэта Поля Элюара. Встречалась она и с Ильей Эренбургом, работавшим во Франции корреспондентом одной из советских газет. Но Марина не считала уместным свое участие в подобных светских развлечениях, чувствуя себя старой для них. Впрочем, она еще и оправилась-то от болезни не более чем наполовину, и ее одолевала слабость. Она и из дому выйти боялась, чтобы не свалиться где-нибудь на улице. И когда Анастасия решила вернуться в Москву, на вокзал ее поехал провожать Сережа. Когда поезд уже пускал пары и готов был тронуться с места, на перрон вбежал запыхавшись нежданный посланец – Константин Родзевич. Он принес пакет и письмо, которое Марина поручила ему передать путешественнице. В пакете оказались апельсины – «на дорогу»: безумная, разорительная трата для убогого бюджета Эфронов. Вынув из конверта записку, Анастасия читала ее – и слезы застилали глаза, и строчки прыгали перед глазами: «Милая Ася… когда вы ушли, я долго стояла у окна. Все ждала, что еще увижу Тебя на повороте, – вы должны были там – мелькнуть. Но вы, верно, пошли другой дорогой!.. Бродила по дому, проливая скудные старческие слезы… Твоя М. Ц.» Этот всплеск отчаяния укрепил Анастасию во мнении о том, что сестра ее будет несчастна до тех пор, пока не обретет тепла и аромата отчего дома – России…
Вновь оказавшись в Москве, где она почти сразу же приступила к работе в Музее изящных искусств, основанном когда-то ее отцом, Анастасия связалась с Пастернаком, и они вдвоем стали искать убедительные доводы заставить Марину вернуться в Россию. Им было ясно: если Цветаева вернется на родину, все ее проблемы решатся сами собой. И первой их заботой стало – донести эту идею до Максима Горького, любимого и обласканного Советами писателя, чье мнение могло стать решающим для властей. Они уверяли Горького, что присутствие в Москве Марины Цветаевой вознесет небывало высоко престиж советской литературы в мире. Но Горький не разделял их восхищения талантом Марины. Он находил ее поэзию «кричащей», даже «истеричной», ему казалось, что она плохо владеет смыслом слов, употребляемых ею направо и налево. «…у сестры Вашей многого не понимаю, – писал он Анастасии в не отосланном ей письме, с фотокопией которого корреспондентка сумела познакомиться только в 1961 году, – как не понимаю опьянения словами вообще ни у кого. Нет, не этим приемом можно поймать неуловимое в чувстве и в мысли, не этим».
А в то самое время, когда этот выдающийся мастер социалистического реализма в литературе вот так – издалека – выносил ей приговоры, Марину Цветаеву одолевал соблазн (может быть, для того, чтобы бросить ему вызов?) вернуться к своему прежнему восторгу в адрес героев Белой армии. Пользуясь заметками мужа о Гражданской войне, она хотела создать поэму, посвященную ста дням обороны Перекопского перешейка, осаждаемого красными, придав в новом сочинении символическое значение любым попыткам, продиктованным самозабвением. Однако Сергей, доверив ей сначала свои блокноты, внезапно забрал их назад. Возможно, из опасения, как бы Марина снова не вызвала катастрофы излишней своей пылкостью. Это привело ее в замешательство, и она отказалась продолжать работу над вещью.
«Вот я полгода писала Перекоп (поэму гражданской войны), – жалуется она Анне Тесковой, – никто не берет, правым – лева по форме, левым – права по содержанию. Словом, полгода работы даром, – не только не заплатят, но и не напечатают, т. е. не прочтут».
Отложив рукопись «Перекопа» в ящик, она отдалась работе над новым текстом – близким по вдохновившему его источнику: «Поэмой о Царской Семье». Император России, императрица и их дети были убиты в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. Разве они – и они тоже! – не имели права на то, чтобы хотя бы посмертно им воздала честь та, для кого лететь на помощь побежденным было законом? В августе 1936 года Марина присутствовала на двух подряд выступлениях бывшего главы Временного правительства России, адвоката и политика Александра Керенского, который дрожащим от волнения голосом вспоминал об ужасной судьбе последних Романовых. Он утверждал, что выслал Николая II из его мирной резиденции в Царском Селе, отправив вместе с близкими в Сибирь, только для того, чтобы уберечь монарха от преследований, которым всех их подвергли бы жители Санкт-Петербурга. Побежденная диалектикой оратора Марина вообразила, что Керенский, как и она сама, безутешен из-за этого убийства, из-за которого Россия будет покрыта краской стыда до конца времен. Но, поначалу возбудившись сюжетом, она на полпути бросила работу над этим реквиемом – так, будто ставка в этой политической игре при ее позиции чересчур высока. От дерзкого проекта остался только один фрагмент, названный «Сибирь». А в последнем порыве верности прошлому она напишет под заголовком незаконченной рукописи «Перекопа» посвящение Сереже: «Моему дорогому и вечному добровольцу»…
Необходимость отдать дань героизму, о котором скорее всего никто бы и не вспомнил спустя столько лет, у Марины сопровождалась внезапным порывом страсти к юному поэту, редактору «Последних новостей» Николаю Гронскому. Свежесть, талант, энтузиазм этого мальчика, с которым она только что познакомилась, вернули Марину к жизни. Она давала Гронскому уроки стихосложения, он – в отплату – совершал с ней долгие пешие прогулки. Не прошло и двух дней после знакомства, а она уже отправилась с ним в пятнадцатикилометровый поход до Версаля. «Блаженство! – пишет она Анне Тесковой. – Мой спутник – породистый 18-летний щенок, учит меня всему, чему научился в гимназии (о, многому!) – я его – всему, чему в тетради. (Писанье – ученье, не в жизни же учишься!) Обмениваемся школами. Только я – самоучка. И оба отличные ходоки».
Соблазнившись этим резвым поклонником, одновременно дебютировавшим в литературе и в любви, она предложила ему приехать будущим летом на дачу в Понтайяк, что в департаменте Приморская Шаранта, на берегу Атлантического океана. Сначала он пообещал приехать в сентябре – продолжить лирические прогулки уже на пляже, и она заранее предвкушала удовольствие, которое получит от этих одновременно невинных и извращенных свиданий. Но в последнюю минуту Гронский свои намерения изменил. Может быть, просто отложил? Увы, нет! Мотив этого обмана был удручающе банален: Гронский влюбился в свою ровесницу, восемнадцатилетнюю девушку.
Как любой мужчина, начисто лишенный воображения, он бросил зрелую и гениальную женщину ради деревенщины с гладкими щечками и свежим дыханием. Марина приняла это предательство так же, как принимала свое старение – год за годом, глядя на отражение в зеркале своей спальни.
Разочарованная в жизни, она вернулась к сочинительству – единственному наркотику, который шел ей на пользу. Но когда она закончила «Перекоп» и когда «Последние новости» начали публиковать «Лебединый стан» с продолжениями, ей пришлось пережить новое испытание. Случай, который стал его причиной, произошел в ноябре 1928 года в период пребывания в Париже Владимира Маяковского. Едва приехав туда, поэт был приглашен читать свои стихи на литературном вечере. Зал был полон. Марина – страстная поклонница этого советского поэта – разумеется, тоже присутствовала. Вышла после выступления вне себя от восторга и назавтра же отдала в новую еженедельную газету своего мужа «Евразия» текст, воздававший хвалу высокому гостю и собрату по перу. Сближая воспоминания о прежних днях со вчерашними впечатлениями, она пишет там: «28 апреля 1922 г., накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.
– Ну-с, Маяковский, что же передать от вас Европе?
– Что правда – здесь.
– Что же скажете о России после чтения Маяковского? – не задумываясь, ответила:
Это фрондерское заявление, напечатанное в издании, по слухам, находившемся на содержании у большевиков, вызвало волну возмущения в среде благонамеренных эмигрантов. Чтобы не способствовать разрастанию скандала, «Последние новости» придержали публикацию «Лебединого стана». Ни одна газета, ни один журнал не хотели иметь дела с наглой и неординарной поэтессой, которая, с одной стороны, воспевала Белую армию, а с другой – сотрудничала с изданиями, угодными Советам. Высказывая свое преклонение перед поэтом, продавшимся московским властям, она, по их мнению, оскорбляла всех тех русских парижан, которые проклинали бесчинства пролетарской диктатуры. Некоторые из соотечественников отвернулись от Марины. Кто-то оплакивал ее, кто-то выносил приговор, иные попросту не замечали. Никогда еще не была она так одинока. Даже Маяковский, который стал невольной причиной этой разыгравшейся в Париже драмы, высказывал по отношению к ней если и уважение, то – презрительное: «А я считаю, что вещь, направленная против Советского Союза, направленная против нас, не имеет права на существование, и наша задача сделать ее максимально дрянной и на ней не учить», – говорил он на Втором расширенном пленуме правления РАПП, проходившем 23 и 26 сентября 1929 года. Ни с русской, ни с французской стороны границы раздраженные мыслители не могли признать, что у Цветаевой вовсе не идет речь о каком-либо оппортунистическом маневре, но только – об отказе подчинить искусство нормам общественной жизни. Сколь бы ни были остры идеологические споры между ее коллегами, имел значение для Цветаевой отнюдь не способ, каким ими руководили, а только степень их искренности, когда они говорят о своей любви к русскому языку и русской культуре. Гениальность делала Марину дальтоником. Красный или белый – горизонт в ее глазах был одноцветным. Марина, которая так часто позволяла себя убаюкать музыкой, слышавшейся в чувственной системе понятий, становилась до бешенства строптивой, стоило зайти речи об исповедании политической веры. Чем красноречивее был трибун и чем больше увлекал он аудиторию, тем более подозрительным казался он ей. Любовь к истинному слову убивала в Цветаевой любовь к громким словам.
Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение
«Лицей №1» р.п. Чамзинка Чамзинского района Республики Мордовия
Тесты по творчеству М.И.Цветаевой
11 класс
Подготовила учитель
русского языка и литературы
Печказова Светлана Петровна
Чамзинка
Пояснительная записка
Тесты по творчеству М.И.Цветаевой содержат вопросы о жизни и творчестве поэта.
К каждому вопросу даётся несколько вариантов ответа.
Представленный ресурс можно использовать на заключительном уроке литературы по творчеству поэта в 11 классе.
Критерии оценивания:
«5» (отлично) – работа выполнена безошибочно,
«4» (хорошо) – в работе допущено не более 2-х ошибок,
«3» (удовлетворительно) – в работе допущено более 2-х ошибок,
«2» (неудовлетворительно) – в работе допущено более 5-ти ошибок,
Вариант I . Жизнь и творчество М.И.Цветаевой
Основателем какого музея был отец М. Цветаевой: А. м узея изобразительных искусств в Москве, Б. Русского Музея в Санкт-Петербурге, В. Третьяковской галереи
Высшим предназначением поэта Марина Цветаева считала: А. воспевание женской доли и женского счастья, Б. отстаивание высшей правды – права поэта на неподкупность его лиры, поэтическую честность, В. стремление поэта быть носителем идей времени, его политическим трибуном
Для М. Цветаевой было характерно: А. ощущение единства мыслей и чувства творчества, Б. отчужденность от реальности и погруженность в себя, В. отражение в поэзии мыслей, связанных с движением времени и изменением мира
Лирический герой М. Цветаевой тождественен личности поэта:
А. да, Б. нет
Трагедия потери Родины порой выливается в эмигрантской поэзии Марины Цветаевой:
А. в противопоставлении себя, русской, всему нерусскому, Б. в противопоставлении себя Советской России, В. в непонимании и непринятии революции
Кому из поэтов «серебряного века» посвящает цикл стихотворений М.Цветаева: А. Пушкину, Б. Ахматовой, В.Блоку
Кому из поэтов посвящены строки «В певучем граде моем купола горят. / И Спаса светлого славит слепец бродячий. / И я дарю тебе свой колокольный град, / ..! и сердце свое в придачу»:
А. Пушкину, Б. Ахматовой, В.Блоку
Определите, к какому мотиву творчества можно отнести приведенный отрывок: «Умирая, не скажу: была, / И не жаль, и не ищу виновных. / Есть на свете поважней дела / Страстных бурь и подвигов любовных» :
А. теме природы, Б. интимной лирике, В. к теме поэта и поэзии
Марина Цветаева оказалась в эмиграции: А. по политическим соображениям, Б. в связи с неодолимым желанием встретиться с мужем и невозможностью его приезда в послереволюционную Россию, В. по другим причинам
Марина Ивановна Цветаева: А. умерла от неизлечимой болезни, Б. была убита во время Великой Отечественной войны, В. покончила жизнь самоубийством
Укажите, какому литературному направлению принадлежало творчество Цветаевой: А. акмеизм, Б. футуризм, В. вне течений
Вариант II . Тест по стихотворению М.И.Цветаевой
«Кто создан из камня, кто создан из глины» (1920 г.)
Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти -
Тем гроб и надгробные плиты…
- В купели морской крещена - и в полете
Своем - непрестанно разбита! Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - веселая пена -
Высокая пена морская!
2. Ведущей темой стихотворения является тема: 1) любви и долга, 2) родины и судьбы, 3) природы и человека, 4) поэта и его судьбы
3. Как называется изобразительно-выразительное средство, использованное в поэтической строке «Пробьется мое своеволье»: 1) метафора, 2) метонимия, 3) сравнение, 4) эпитет
4. В чём особенности композиции данного стихотворения:
1) кольцевая, 2) циклическая, 3) зеркальная, 4) без особенностей
1) видит свою связь с прозаической землей, 2) сопоставляет себя с пеной морской,3) прислушивается к мнению окружающих, 4) думает о смерти
6. Стихотворение вошло в сборник: 1) «Вечерний альбом», 2) «Волшебный фонарь», 3) «Стихи к Блоку», 4) «Версты»
7. Как называется фонетическое средство, использованное в строках «Да здравствует пена - веселая пена - Высокая пена морская!»: ___________
8. Назовите риторический вопрос, выражающий сомнение лирической героини: ________________
9. Как называется синтаксический прием, использованный в строчке «Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети…»: _________________
10. Определите размер, которым написано стихотворение: ___________
КЛЮЧ:
ассонанс |
|||
Меня - видишь кудри беспутные эти? - |
|||
повтор |
|||
амфибрахий |
Вариант III . Тест по стихотворению М.И.Цветаевой
«Откуда такая нежность» (1916 г.)
Откуда такая нежность?
Не первые - эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих.
Всходили и гасли звезды,
Откуда такая нежность?-
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.
Еще не такие гимны
Я слушала ночью темной,
Венчаемая - о нежность!-
На самой груди певца.
Откуда такая нежность,
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами - нет длинней?
1. К какому типу лирики относится данное стихотворение:
1) пейзажная, 2) патриотическая, 3) любовная, 4) гражданская
2. Ведущей темой стихотворения является тема:
1) любви, 2) родины, 3) природы, 4) свободы
3. Как называется синтаксическое средство, использованное в строке «Откуда такая нежность?»: 1) риторический вопрос, 2) анафора, 3) антитеза, 4) синтаксический параллелизм
4. Какая строфа состоит только из риторических вопросов:
1) первая, 2) вторая, 3) третья, 4) четвёртая
5. Лирическая героиня стихотворения:
1) равнодушна к любви, 2) не понимает причины нежности возлюбленного, 3) боится потерять возлюбленного, 4) мечтает о новой любви
6. Какой вид тропа активно использует автор в предложенном фрагменте («Всходили и гасли очи / У самых моих очей»): _________________
7. Назовите строку, которая раскрывает особенности восприятия лирической героини: ________________
8. Как называется изобразительное средство, использованное в сочетаниях «отрок лукавый», «певец захожий»: _________________
9. Определите размер, которым написано стихотворение: ___________
10. Кому посвящено данное стихотворение: _________________
КЛЮЧ:
лексический повтор | |||
Откуда такая нежность |
|||
эпитет |
|||
амфибрахий |
|||
О.Э.Мандельштаму |
Использованная литература:
Бунеев Р.Н., Бунеева Е.В., Чиндилова О.В. Литература. 11 класс. Между завтра и вчера. Вечный диалог» в 2-х кн. – М.: Баллас, 2012 г.
Коршунова И.Н., Липин Е.Ю. Тесты по русской литературе. – М.: Дрофа, 2000 г.
Ромашина Н.Ф. Тесты по литературе для текущего и обобщающего контроля. – Волгоград: Учитель, 2007 г.
Бережная И.Д. Текущий контроль знаний по литературе. – Волгоград: Учитель, 2008 г.
Миронова Н.А. Тесты по литературе в 11 классе. — М.: Экзамен, 2008.
1. Главные этапы жизненного и творческого пути М. Цветаевой
2. Дружба с М.А.Волошиным
3. Человеческий фактор
4. Художественная литература и психолингвистика
5. Заключение
Главные этапы жизненного и творческого пути М. Цветаевой
Характер у Марины Цветаевой был трудный, неровный, неустойчивый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, говорит, что Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок. Свойственные Цветаевой демонстративная независимость и резкое неприятие общепринятых представлений и поведенческих норм проявлялись не только в общении с другими людьми (им цветаевская несдержанность часто казалась грубостью и невоспитанностью), но и в оценках и действиях, относящихся к политике. В принципе, всё это мы видим и в её поэзии.
Годы первой мировой войны, революции и гражданской войны были временем стремительного творческого роста Цветаевой. Она жила в Москве, много писала, но печатала мало, и знали ее только завзятые любители поэзии. С писательской средой сколько-нибудь прочных связей у нее не установилось. В январе 1916 года она съездила в Петроград, где встретилась с М.Кузминым, Ф.Сологубом и С.Есениным и ненадолго подружилась с О.Мандельштамом. Позже, уже в советские годы, изредка встречалась с Пастернаком и Маяковским, дружила с Бальмонтом. Блока видела дважды, но подойти к нему не решилась. Долгое время Цветаева дружила с Волошиным, который один из первых принял её, тогда ещё несколько детские стихи. Волошин как истинный мистик пророчески почувствовал, что из её первых опытов выкристаллизовывается настоящий поэт.
И, возможно, признательность Марины переросла в долгую дружбу с ним. Зимой 1910–1911 М.А.Волошин пригласил Марину Цветаеву и ее сестру Анастасию (Асю) провести лето 1911 в Коктебеле, где он жил. 5 мая 1911 года Марина приезжает в Коктебель, который стал для неё одним из символов родины (наряду с домом в Трехпрудном и Тарусой). Существенное воздействие на неё оказали поэтический и художественный мир дома М. А. Волошина в Крыму (Цветаева гостила в Коктебеле в 1911, 1913, 1915, 1917).
Здесь следует заметить, что, несмотря на неадекватное восприятие поэзии Волошина многими критиками во все времена (об этом можно спорить бесконечно). Но, тем не менее, - у Волошина был главный талант, который не подлежит сомнению и которому нигде не научат. Это талант Человека. Он был Человеком с большой буквы - тонким, чутким, понимающий и дарящим Надежду. Редкостную плеяду символистов собрал в своём коктебельском доме М. А. Волошин. Именно Коктебель стал колыбелью символистов. Где, как не в этом таинственном уголке древней Киммерии поэты-символисты могли черпать вдохновение? Коктебель буквально пронизан загадками, таинствами и мистическим туманом символа. Вокруг Максимилиана Александровича и собрались все уникальные творцы Серебряного века.
И молодой Цветаевой, без сомнения, повезло, что в её жизни был такой преданный и отзывчивый друг. И там, в коктебельском доме Волошина, в долгих беседах и прогулках с хозяином Дома Поэта по выжженным киммерийским солнцем холмам и сказочно величественным карадагским ущельям, вызревал и оттачивался могучий талант Цветаевой. Женщины, никогда не примерявшейся с несправедливостью бытия. Ибо Коктебель, с его дикой природой, так похожей на необузданную натуру Марины, с его мистической романтикой, несомненно, оказал влияние на её дальнейшее творчество. (Ныне в Коктебеле одна из тихих, тенистых улочек носит её имя – улица Марины Цветаевой).
Знакомство переросло в тёплую дружбу с Волошиным и его матерью, которую «обормоты» - (так называли гостей Дома «благочестивые» соседи-дачники), - звали Пра. После отъезда их переписка продлилась с перерывами до начала цветаевской эмиграции.
В Коктебеле Цветаева познакомилась с Сергеем Яковлевичем Эфро-ном. Известна красивая история, как Марина, прогуливаясь по тогда ещё пустынному коктебельскому пляжу, загадала – если он мне подарит сейчас сердолик, то я выйду за него замуж. И Сергей дарит ей найденный им среди разноцветной гальки сердолик. В Сергее Эфроне Цветаева увидела воплощенный идеал благородства, рыцарства и вместе с тем беззащитность. Любовь к Эфрону была для нее и преклонением, и духовным союзом, и почти материнской заботой. Я с вызовом ношу его кольцо / – Да, в Вечности – жена, не на бумаге. – / Его чрезмерно узкое лицо / Подобно шпаге, – написала Цветаева об Эфроне, принимая любовь как клятву: В его лице я рыцарству верна. Встречу с ним Цветаева восприняла как начало новой, взрослой жизни и как обретение счастья:
Настоящее, первое счастье / Не из книг!
Коктебель оставил неизгладимый след в личной и творческой жизни гениальной русской поэтессы Марины Цветаевой.
Коктебель, Волошин и его окружение очаровали ее. В течение двух лет (1913-1914) Марина со своим мужем Сергеем Эфроном, с которым познакомилась в Коктебеле, и маленькой дочерью Ариадной жили в Феодосии ("/^Мы поняли, что Феодосия - волшебный город") и Коктебеле у Максимилиана Волошина. Именно эти годы станут самыми активными и счастливыми в ее трудной и трагической судьбе.
"Крым, - писала Ариадна Сергеевна, - не меньше, чем Таруса, вторая колыбель маминого творчества, и, пожалуй, последнее ее счастье. Больше никогда и нигде не видела я ее счастливой, свободной и беззаботной. Тот Крым она искала везде и всюду - всю жизнь".Илья Эренбург в книге «Лю-ди, годы, жизнь» пишет: Когда в 1920 году я пробрался из Коктебеля в Москву, я нашёл Марину в исступлённом одиночестве... Весной 1921 года я поехал за границу и по просьбе Цветаевой попытался разыскать её мужа. Мне удалось узнать, что он жив и находится в Праге. Я написал об этом Марине – она воспрянула духом и начала хлопотать о заграничном паспорте». Она рвалась на встречу с мужем.
15 мая 1922 Марина Ивановна и Аля приехали в Берлин. Там Цветаева оставалась до конца июля, где подружилась с временно жившим здесь писателем-символистом А.Белым. В Берлине она отдает в печать новый сборник стихотворений – Ремесло (опубл. в 1923) – и поэму Царь-Девица. Сергей Эфрон приехал к жене и дочери в Берлин, но вскоре вернулся в Чехию, в Прагу, где учился в Карловом университете. Цветаева с дочерью приехала к мужу в Прагу 1 августа 1922. В Чехии она провела более четырех лет. Снимать квартиру в чешской столице им было не по средствам, и семья сначала поселилась в пригороде Праге – деревне Горни Мокропсы. Позднее им удалось перебраться в Прагу, потом Цветаева с дочерью и Эфрон вновь покинули столицу и жили в деревне Вшеноры рядом с Горними Мокропсами. Во Вшенорах 1 февраля 1925 у нее родился долгожданный сын, названный Георгием (домашнее имя – Мур). Цветаева его обожала. Стремление сделать всё возможное для счастья и благополучия сына воспринимались взрослевшим Муром отчужденно и эгоистично; вольно и невольно он сыграл трагическую роль в судьбе матери.
В Праге у Цветаевой впервые устанавливаются постоянные отношения с литературными кругами, с издательствами и редакциями журналов. Ее произведения печатались на страницах журналов «Воля России» и «Своими путями», Цветаева выполняла редакторскую работу для альманаха «Ковчег».
Последние годы, проведенные на родине, и первые годы эмиграции отмечены новыми чертами в осмыслении Цветаевой соотношения поэзии и действительности, претерпевает изменения и поэтика ее стихотворных произведений. Действительность и историю она воспринимает теперь чуждыми, враждебными поэзии. Расширяется жанровый диапазон цветаевского творчества: она пишет драматические произведения и поэмы. В поэме Царь-девица (сентябрь 1920) Цветаева переосмысляет сюжет народной сказки о любви Царь-Девицы и Царевича в символическую историю о прозрении героиней и героем иного мира («морей небесных»), о попытке соединить воедино любовь и творчество – о попытке, которая в земном бытии обречена на неудачу. К другой народной сказке, повествующей об упыре, завладевшем девушкой, Цветаева обратилась в поэме Молодец (1922). Она изображает страсть-одержимость героини Маруси любовью к Молодцу-упырю; любовь Маруси гибельна для ее близких, но для нее самой открывает путь в посмертное бытие, в вечность. Любовь трактуется Цветаевой как чувство не столько земное, сколько запредельное, двойственное (гибельное и спасительное, грешное и неподсудное).
В 1924 Цветаева создает Поэму Горы, завершает Поэму Конца. В первой поэме отражен роман Цветаевой с русским эмигрантом, знакомым мужа К.Б.Родзевичем, во второй – их окончательный разрыв. Цветаева воспринимала любовь к Родзевичу как преображение души, как ее спасение. Родзевич так вспоминал об этой любви: «Мы сошлись характерами <…> – отдавать себя полностью. В наших отношениях было много искренности, мы были счастливы». Требовательность Цветаевой к возлюбленному и свойственное ей сознание кратковременности абсолютного счастья и неразрывности любящих привели к расставанию, произошедшему по ее инициативе.
В Поэме Горы «беззаконная» страсть героя и героини противопоставлена тусклому существованию живущих на равнине пражских обывателей. Гора (ее прообраз – пражский холм Петршин, рядом с которым некоторое время жила Цветаева) символизирует и любовь в ее гиперболической грандиозности, и высоту духа, и горе, и место обетованной встречи, высшего откровения духа:
Вздрогнешь – и горы с плеч,
И душа – горe.
Дай мне о гoре спеть:
О моей горe.
<..>
О, далеко не азбучный
Рай – сквознякам сквозняк!
Гора валила навзничь нас,
Притягивала: ляг!
Библейский подтекст Поэмы Конца – распятие Христа; символы расставания – мост и река (ей соответствует реальная река Влтава), разделяющие героиню и героя.
Мотивы расставания, одиночества, непонятости постоянны и в лирике Цве-таевой этих лет: циклы Гамлет (1923, позднее разбит на отдельные стихо-творения), Федра (1923), Ариадна (1923). Жажда и невозможность встречи, союз поэтов как любовный союз, плодом которого станет живое чадо: / Песнь – лейтмотивы цикла Провода, обращенного к Б.Л.Пастернаку. Символом соединения разлученных становятся телеграфные провода, тянущиеся между Прагой и Москвой:
Вереницею певчих свай,
Подпирающих Эмпиреи,
Посылаю тебе свой пай
Праха дольнего.
По аллее
Вздохов – проволокой к столбу –
Телеграфное: лю – ю – блю…
Поэтический диалог и переписка с Пастернаком, с которым до отъезда из России Цветаева близко знакома не была, стали для Цветаевой в эмиграции дружеским общением и любовью двух духовно родственных поэтов. В трех лирических стихотворениях Пастернака, обращенных к Цветаевой, нет любовных мотивов, это обращения к другу-поэту. Цветаева послужила прототипом Марии Ильиной из пастернаковского романа в стихах Спекторский. Цветаева, уповая как на чудо, ждала личного свидания с Пастернаком; но когда он с делегацией советских писателей посетил Париж в июне 1935, их встреча обернулась беседой двух духовно и психологически далеких друг от друга людей.
В лирике пражского периода Цветаева также обращается к ставшей дорогой для нее теме преодоления плотского, материального начала, бегства, ускользания от материи и страстей в мир духа, отрешенности, небытия: Ведь не растревожишь же! Не повлекуся! / Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть / Устами! – С бессмертья змеиным укусом / Кончается женская страсть! (Эвридика – Орфею, 1923); А может, лучшая победа / Над временем и тяготеньем – / Пройти, чтоб не оставить следа, / Пройти, чтоб не оставить тени // На стенах… (Прокрасться…, 1923).
Во второй половине 1925 Цветаева приняла окончательное решение поки-нуть Чехословакию и переселиться во Францию. Ее поступок объяснялся тяжелым материальным положением семьи; она полагала, что сможет лучше устроить себя и близких в Париже, который тогда становился центром русской литературной эмиграции. 1 ноября 1925 Цветаева с детьми приехала во французскую столицу; к Рождеству туда перебрался и Сергей Эфрон.
В Париже в ноябре 1925 она закончила поэму (авторское название – «лирическая сатира») Крысолов на сюжет средневековой легенде о человеке, избавившем немецкий город Гаммельн от крыс, выманив их звуками своей чудесной дудочки; когда скаредные гаммельнские обыватели отказались заплатить ему, он вывел, наигрывая на той же дудочке, их детей и отвел на гору, где их поглотила разверзшаяся земля. Крысолов был опубликован в пражском журнале «Воля России». В истолковании Цветаевой, крысолов олицетворяет творческое, магически властное начало, крысы ассоциируются с большевиками, прежде агрессивными и враждебными к буржуа, а потом превратившимися в таких же обывателей, как их недавние враги; гаммельнцы – воплощение пошлого, мещанского духа, самодовольства и ограниченности.
Во Франции Цветаева создала еще несколько поэм. Поэма Новогоднее (1927) – пространная эпитафия, отклик на смерть немецкого поэта Р.М.Рильке, с которым она и Пастернак состояли в переписке. Поэма Воздуха (1927), – художественное переосмысление беспосадочного перелета через Атлантический океан, совершенного американским авиатором Ч.Линдбергом. Полет летчика у Цветаевой – одновременно символ творческого парения и иносказательное, зашифрованное изображение умирания человека. Была также написана трагедия Федра (опубликована в 1928 парижском журнале «Современные записки»).
Во Франции были созданы посвященные поэзии и поэтам циклы Маяковскому (1930, отклик на смерть В.В.Маяковского), Стихи к Пушкину (1931), Надгробие (1935, отклик на трагическую смерть поэта-эмигранта Н.П.Гронского), Стихи сироте (1936, обращены к поэту-эмигранту А.С.Штейгеру). Творчество как каторжный труд, как долг и освобождение – мотив цикла Стол (1933). Антитеза суетной человеческой жизни и божественных тайн и гармонии природного мира выражена в стихотворениях из цикла Куст (1934). В 1930-х Цветаева часто обращалась к прозе: автобиографические сочинения, эссе о Пушкине и его произведениях (Мой Пушкин, опубликовано в № 64 за 1937 парижского журнала «Современные записки»), Пушкин и Пугачев (опубликовано в № 2 за 1937 парижско-шанхайском журнала «Русские записки»).
Переезд во Францию не облегчил жизнь Цветаевой и ее семьи. Сергей Эф-рон, непрактичный и не приспособленный к тяготам жизни, зарабатывал мало; только сама Цветаева литературным трудом могла зарабатывать на жизнь. Однако в ведущих парижских периодических изданиях (в «Современных записках» и в «Последних новостях») Цветаеву печатали мало, зачастую правили ее тексты. За все парижские годы она смогла выпустить лишь один сборник стихов – После России (1928). Эмигрантской литературной среде, преимущественно ориентированной на возрождение и продолжение классической традиции, были чужды эмоциональная экспрессия и гиперболизм Цветаевой, воспринимавшиеся как истеричность. Темная и сложная авангардистская поэтика эмигрантских стихов не встречала понимания. Ведущие эмигрантские критики и литераторы (Гиппиус, Адамович, В.Иванов и др.) оценивали ее творчество отрицательно. Высокая оценка цветаевских произведений по-этом и критиком В.Ф.Ходасевичем и критиком Д.П.Святополк-Мирским, а также симпатии молодого поколения литераторов (Н.Н.Берберевой, Довида Кнута и др.) не меняли общей ситуации. Неприятие Цветаевой усу-гублялись ее сложным характером и репутацией мужа (Сергей Эфрон хлопотал с 1931 о советском паспорте, высказывал просоветские симпатии, работал в «Союзе возвращения на родину»). Он стал сотрудничать с советскими спецслужбами. Энтузиазм, с которым Цветаева приветствовала Маяковского, приехавшего в Париж в октябре 1928, было воспринято кон-сервативными эмигрантскими кругами как свидетельство просоветских взглядов самой Цветаевой (на самом деле Цветаева, в отличие от мужа и детей, не питала никаких иллюзий в отношении режима в СССР и просоветски настроена не была).
Во второй половине 1930-х Цветаева испытала глубокий творческий кризис. Она почти перестала писать стихи (одно из немногих исключений – цикл Стихи к Чехии (1938–1939) – поэтический протест против захвата Гитлером Чехословакии. Неприятие жизни и времени – лейтмотив нескольких стихотворений, созданных в середине 1930-х: Уединение: уйди, // Жизнь! (Уединение: уйди…, 1934), Век мой – яд мой, век мой – вред мой, / Век мой – враг мой, век мой – ад (О поэте не подумал…, 1934). У Цветаевой произошел тяжелый конфликт с дочерью, настаивавшей, вслед за своим отцом, на отъезде в СССР; дочь ушла из материнского дома. В сентябре 1937 Сергей Эфрон оказался причастен к убийству советскими агентами И.Рейсса – также бывшего агента советских спецслужб, попытавшегося выйти из игры. (Цветаева о роли мужа в этих событиях осведомлена не была). Вскоре Эфрон был вынужден скрыться и бежать в СССР. Вслед за ним на родину вернулась дочь Ариадна. Цветаева осталась в Париже вдвоем с сыном, но Мур также хотел ехать в СССР. Не было денег на жизнь и обучение сына, Европе грозила война, и Цветаева боялась за Мура, который был уже почти взрослым. Она опасалась и за судьбу мужа в СССР. Ее долгом и желанием было соединиться с мужем и дочерью. 12 июня 1939 на пароходе из французского города Гавра Цветаева с Муром отплыли в СССР, 18 июня вернулись на родину.
Человеческий фактор
Пожалуй, нет более сильного, противоречивого и год от года обрастающего новыми откровениями эха русского Серебряного века, чем Марина Цветаева. Нешуточный гвалт поднимали, поднимают и, видимо, еще будут поднимать вокруг Сергея Есенина, в центре литературоведческого ажиотажа пребывал Маяковский, оказывалась Анна Ахматова, но столь методичного и неизбывного интереса к своему творческому наследию, биографии и накопленным за всю свою жизнь «артефактам», не знал, кажется, никто.
Довольно вспомнить хотя бы то, сколько биографий Цветаевой было издано в последние годы, не говоря уже о томах переписки, дневниках, мемуарах и тоннах опубликованного и переопубликованного творчества. В том числе неизвестного, незамеченного, неисследованного, в ипостаси которого Марина Ивановна была непривычна читателю. Но слава Цветаевой-личности опережала, да и опережает славу Цветаевой-поэта, так как толстые журналы и издательства отдавали и отдают предпочтение чему-нибудь биографическому, упорно уклоняясь от разговоров о самой поэзии. Несмотря на то, что с 60-х - 70-х годов, благодаря сборникам, выпущенным в Большой и Малой сериях «Библиотеки поэта», Цветаева-поэт стала широко известна в России, за кадром по-прежнему остается Цветаева-драматург, а самобытность и размах Цветаевой-прозаика мы только начинаем осознавать. А ведь проза, к которой она обратилась в эмиграции, возможно, один из самых удивительных - и с эстетической, и с лингвистической, и с исторической точки зрения - феноменов литературы прошлого века. Множество эссе, портретных очерков-реквиемов о литераторах-современниках, критических статей, мемуарных рассказов и прочая документально-художественная проза, генетически вы-росшая из уникальной авторской поэзии и вытягивающая ее оголенный лирический нерв, в начале ХХ века была названа еще юным тогда термином «лирическая проза».
Сегодня масштабы Цветаевой, личности и поэта, не примкнувшей ни к одному литературному течению, не влившейся ни в одну литературную тусовку, очевидны: первый поэт всего ХХ века, как сказал о Цветаевой Бродский. Но это стало очевидно сегодня, современному читателю, пережившему опыт Маяковского, Вознесенского, Рождественского, Бродского. А многие современники поэта относились к «телеграфной», экзальтированной манере Цветаевой более чем скептически, с нескрываемым раздражением. Даже эмиграция, где поначалу ее охотно печатали многие журналы и где она по-прежнему держалась особняком, сыграла с ней злую шутку: «В здешнем порядке вещей Я не порядок вещей. Там бы меня не печатали - и читали, здесь меня печатают - и не читают». Сказать, что при жизни Цветаеву не оценили по достоинству - не сказать ничего. И вряд ли дело было только лишь в одной готовности-неготовности принять столь новую, столь экстравагантную манеру. Отнюдь немаловажным было то, что Цветаева была сама по себе, одна, причем одна демонстративно, принципиально не желая ассоциировать се-бя с различными группками «своих-не своих», «наших-не наших», на которые была разбита вся русская эмиграция.
Двух станов не боец, а - если гость случайный -
То гость - как в глотке кость, гость -
как в подметке гвоздь.
И на это тоже намекала Цветаева в том своем стихотворении. «Не с теми, не с этими, не с третьими, не с сотыми… ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей… без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже чем собака…», - писала она Иваску в 1933 году. Не говоря уже о настоящей травле, о бойкоте, который объявила Цветаевой русская эмиграция, после того как обнаружилась причастность ее мужа, Сергея Эфрона, к НКВД и политическому убийству Игнатии Рейсса.
То, что позже поляк Збигнев Мациевски метко назовет «эмоциональным гигантизмом» Цветаевой, а Бродский - предельной искренностью, в эмиграции было принято считать женской истерикой и нарочитой взвин-ченностью, вымороченностью цветаевского стиха. Здесь беспросветная глухота к новому поэтическому языку множилась на личную и упорную неприязнь отдельных критиков к самой Марине Ивановне. Особенно последовательны в своих критических нападках были Адамович, Гиппиус и Айхенвальд. Адамович называл поэзию Цветаевой «набором слов, невнятных выкриков, сцеплением случайных и кое-каких строчек» и обвинял ее в «нарочитой пламенности» - весьма симптоматичной была их перепалка на открытом диспуте, где в ответ на цветаевское «Пусть пишут взволнованные, а не равнодушные», Адамович выкрикнул с места: «Нельзя постоянно жить с температурой в тридцать девять градусов!». Не признавал Цветаеву и Бунин. Но особенно в выражениях не стеснялась Зинаида Гиппиус, писавшая, что поэзия Цветаевой - «это не просто дурная поэзия, это вовсе не поэзия» и однажды бросившая в адрес поэта эпиграф «Помни, помни, мой милок, красненький фонарик…»: это самый красный фонарь, по мнению Гиппиус, следовало бы повесить над входом в редакцию журнала «Версты», который редактировала Цветаева, так как сотрудники редакции, как считала Гиппиус, прямым образом были связаны с «растлителями России». Более чем иронично относился к Цветаевой Набоков, однажды, подражая ее экзальтированной манере, написавший на нее пародию, которая, принятая за чистую монету, позже была опубликована под именем самой Цветаевой:
Иосиф Красный - не Иосиф
Прекрасный: препре-
Красный - взгляд бросив,
Сад вырастивший! Вепрь
Горный! Выше гор! Лучше ста Лин-
дбергов, трехсот полюсов
светлей! Из-под толстых усов
Солнце России: Сталин!
Чего можно было ожидать от возвращения в СССР - не в Россию, а в «глухую, без гласных, свистящую гущу» - поэту, открыто и категорично отвергавшему революцию и советскую идеологию, воспевавшему Белую армию, принципиально продолжавшему писать дореволюционной орфографией, подчеркивающему свою ненависть не к коммунизму, а к советским коммунистам и откровенно враждующего с Валерием Брюсовым, «преодоленной бездарностью» и «каменщиком от поэзии», который тогда, по большему счету, верховодил советской литературой? Безысходность ситуации: в эмиграции Цветаева была «поэтом без читателей», в СССР оказалась «поэтом без книги». Почти не выступала, не издавалась. Была возмущена тем, как Москва обращается с ней - с той, чья семья отдала городу три библиотеки, а отец основал Музей изящных искусств: «Мы Москву - задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?».
То, что Цветаева сделала для русской литературы, - эпохально. Сама она не признавала похвал ни в новаторстве, ни в художественности. В ответ на последние искренне оскорблялась, говорила, что ей «до художественности нет дела», относительно новаторства - негодовала: «…в Москве 20 г., впервые услыхав, что я «новатор», не только не обрадовалась, но вознегодовала - до того сам звук слова был мне противен. И только десять лет спустя, после десяти лет эмиграции, рассмотрев, кто и что мои единомышленники в старом, а главное, кто и что мои обвинители в новом - я наконец решилась свою «новизну» осознать - и усыновить».
Цветаева чувствовала слово, как никто другой, ощущала его физически - в живой динамике, с еще дышащей, пульсирующей этимологией, способной вскрыть новые смыслы и заострить прежние:
Сверхбессмысленнейшее слово: Рас - стаемся. - Одна из ста?
Просто слово в четыре слога, За которыми пустота.
или
Челюскинцы! Звук - Как сжатые челюсти (...)
И впрямь челюстьми - На славу всемирную - Из льдин челюстей Товарищей вырвали.
Она физически ощущала синтаксис, считая тире и курсив «единственными, в печати, передатчиками интонаций» и умея вложить надрыв, предельную экзальтацию высказывания в одно-единственное тире. Которым в буквальном смысле - словно полым прочерком - в своей прозе любила обозначать временные интервалы, а в качестве обрыва, срыва - вместо точки завершать стихи.
Марина Цветаева - поэт экстаза, высокого, запредельного и экзистенциального, приходящего в поэзию из собственной повседневной жизни, что так не любила Ахматова, считавшая, что в стихе должна оставаться недосказанность. Поэт крайностей, у которого «в щебете встреч - дребезг разлук». Цветаева-поэт эквивалентна Цветаевой-человеку - это уникальнейшая форма столь монолитного существования, когда поэзия врастает в жизнь, жизнь разрастается в поэзию, а быт превращается в бытие. В этом смысле Цветаева эскапист, но эскапист генетический, не предполагающий иного пути. Поэт от начала и до конца, дышащий будто не обычным воздухом, а какими-то иными атомами: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!» - в этом ключ к пониманию Цветаевой и ее поэзии, которые ни на миг неразрывны. Аналогичные примеры в том же экстравагантном и бурном Серебряном веке отыскать трудно. Разве что Блок. Отсюда - чудовищная неприспособленность к быту, к жизни вообще. «Я не люблю жизнь как таковой, для меня она начинает значить, т.е. обретать смысл и вес - только преображенная, т.е. - в искусстве». Даже в тяжелейший, голодный 1919 год она, отстраняясь от быта, писала, что «дрова для поэта - слова» и…
А если уж слишком поэта доймет
Московский, чумной, девятнадцатый год, -
Что ж, - мы проживем и без хлеба!
Недолго ведь с крыши - на небо!
А знакомые между тем с содроганием вспоминали тогдашнюю Марину: все в те катастрофические годы как-то приспосабливались, а она - в подвязанных бечевкой разваливающихся башмаках, выменивающая у крестьян пшено на розовый ситец, оказавшаяся в нищете, поразительной даже на фоне голодной и чесоточной послереволюционной Москвы. Потом Волконский вспоминал, как однажды в Маринин дом в Борисоглебском переулке забрался грабитель и ужаснулся перед увиденной бедностью - Цветаева его пригласила посидеть, а он, уходя, предложил взять от него денег! И как же катастрофически сложилась судьба, что именно Марина Цветаева должна была увязнуть, погибнуть в этом быте, когда уже в самом конце, незадолго до самоубийства в глухой Елабуге, не имея времени писать, то ругалась с соседями по коммуналке, сбрасывающим с плиты ее чайник, то просилась устроиться посудомойкой в столовую Литфонда, то - за копейки на полевые работы, выбивая на двоих с сыном один продовольственный паек.
В разные годы Цветаеву то не замечали, воспринимали скептически, иронизировали как над «женщиной-поэтессой», осуждали как человека, морализировали, то, наконец, преклонялись, подражали, делали из ее имени культ - постигали, возможно, самого значительно поэта русского ХХ века. Кто и что для нас Цветаева сегодня, чем она отзывается в нас? Один из самых цитируемых, исследуемых, читаемых поэтов ХХ века. Один из самых, не побоюсь этого слова, современных поэтов, вторящих нашему времени трагическим надломом своей поэзии, - и дело вовсе не в ряде популярных театральных постановок «по Цветаевой» или перепевающих ее стихи современным музыкантах. Впрочем, сама Марина Ивановна предвосхищала время и нередко писала «из будущего», будучи твердо уверенной в том, что ее стихи еще зазвучат в полный голос. «В своих стихах я уверена непоколебимо», «Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам», «Второй Пушкин» или «первый поэт-женщина» - вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь при жизни». Цветаева сегодня - поэт, осознанный нами как уникальный и великий, глубину которого, однако, нам еще предстоит осознать до конца.
Судьба М. Цветаевой была трагична. Но она всегда говорила, что "глубина страдания не может сравниться с пустотой счастья". И, наверное, только страдая, можно наполнить свои стихи таким чувством и так непосредственно его излить. Поэт -- изначально мистик, пророк. Но «Тени» уже с 2Вечернего альбома» подсознательно мелькали в мире Марины. Но часто поэты сами не могут объяснить, что они написали. В этих с виду маленьких оговорках и сокрыта главная тайна… предсказание. Кликушество.
Художественная литература и психолингвистика
За разными текстами стоит разная психология. Читатель имеет право на собственную интерпретацию смысла художественного текста. Эта трак-товка зависит не только от текста, но и от психологических особенностей самого читателя. Максимально адекватно читатель истолковывает тексты, созданные на базе близких ему как личности психологических структур.
Если обратиться к психолингвистике то выходит, что многие тексты Цветаевой можно отнести к так называемым «тёмным». При описании со-стояний человека в “темных” текстах обращается внимание на смену психического состояния героя, на импульсивность его поведения. Герой сталкивается с массой препятствий, и описание их преодолений делает текст не столько динамичным, сколько резким и отрывистым.
В целом, говоря о синтаксисе “темных” текстов, следует отметить в них обилие таких пунктуационных знаков, как тире, двоеточие, кавычки, многоточие в начале и в конце абзацев. Есть и сочетания восклицательного знака с многоточием и вопросительных с многоточием, и вопросительного с восклицательным. Такая “морзянка” придает тексту резкость и отрывистость. Таково мнение психолингвистики. (Вот и этот пресловутый цветаевской «телеграфный» стиль, за который её многие ругали).
Основным трудом по психологии художественного текста считается работа Выготского «Психология искусства». Проводя психологический анализ искусства, он рассматривал, прежде всего, особую эмоцию Формы как необходимое условие художественного выражения.
Если ухватиться за определение «Эмоция Формы», то можно пойти дальше, а именно: возможно допустить, что несчастья, происходившие и происходящие в жизни большинства великих поэтов, имена и перипетии жизни и смерти которых у всех на слуху (вспомним – Пушкин, Лермонтов, Цветаева, Гумилев…), - изначально психологически были запрограммированы. Стихотворной Формой?.. Страшно. К слову, эта мысль преследует меня уже, как минимум, лет десять. Одно время я даже боялась записывать свои стихи, которые часто бывали далеко не радостные. Фантазия и мифотворчество наделяются в теории Фрейда функцией сублимирования бессознательных влечений человека (в ведических практиках по работе с чакрами также употребляются техники сублимации различных энергий). Искусство способствует смягчению реальных жизненных конфликтов, т.е. выступает в роли своеобразной терапии, ведущей к устранению болезненных симптомов (психологи довольно активно и успешно используют этот прием). В психике «человека искусства» это достигается путем творческого самоочищения и рас-творения бессознательных влечений в приемлемой творческой деятельности.
По своему смыслу такая терапия напоминает «катарсис» Аристотеля. Но если у Аристотеля средством духовного очищения выступает только трагедия, то основатель психоанализа видит в этом специфику всего искусства. Как полагал Фрейд, даже в небольшом по объему тексте можно увидеть «глубинные душевные процессы и скрытые мотивы поведения». Есть и у Аристотеля нечто похожее: «Поэт остается собой, не изменяя своего лица».
Поэт, как известно, изначально – пророк, мистик, предсказатель. Многие и смерть себе предсказали именно ту, от которой погибли. По всей вероятности, здесь присутствует мистика. Со словом надо обращаться аккуратно.
В данном исследовании интересными представляются слова Э. Крамера, автора книги «Гений и помешательство»: «Душевно здоров тот, кто находится в душевном равновесии и хорошо себя чувствует. Такое состояние не есть, однако, состояние, которое двигало бы человека на великие дела». Эти слова несколько оправдывают якобы «безумство» гениев в глазах как бы «нормального общества». Хотя… Нужны ли им оправдания… Они и живут ярче, и любят ярче, и страдают ярче, и горят ярче, и … уходят ярче, чтобы бесконечно воскресать в своих бессмертных творениях. А «нормальные» всю жизнь тихо чадят и незаметно исчезают в небытие. Так что критерии нормальности – ненормальности сдвинуты. Как и всё в этой жизни. Кто скажет – что есть норма? То-то же…
Ломброзо писал: «Отсутствие равномерности (равновесия) есть один из признаков гениальной натуры» и «отличие гениального человека от обыкновенного заключается в утонченной и почти болезненной впечатлительности первого. Гений раздражается всем, что для обыкновенных людей кажется просто булавочным уколом, то при его чувствительности уже представляется ему ударом кинжала.
Следует отметить, что такое углубление в психику автора, на первый взгляд, кажущееся бесцеремонным, не является изобретением последнего времени, а ведет свои традиции от биографического метода в литературоведении, основателем которого считается французский литератор Ш.О. Сент-Бёв. Но приведённые выше высказывания вполне оправдывают и объясняют причины непонимания её личности многими современниками.
Хотя… Нужны ли ей оправдания.?.
Заключение
Марина Ивановна Цветаева - драматург и прозаик, одна из самых известных русских поэтесс, её трагическая полная взлетов и падений судьба не перестает волновать сознание читателей и исследователей ее творчества.
Цветаева обладала особым видением русского языка, намеренно и нарочито употребляя неправильные сочетания, которые оказывались намного выразительнее, чем предполагаемые стандартные обороты. « Мнимые неправильности» под пером талантливого поэта-мощное средство словесно-художественной образности».
Обычно Цветаева в своих стихах останавливается на одной фигуре, на одном повороте чувств, и в то же время её поэзию никак нельзя назвать однообразной, наоборот, - она поражает разнообразием и множеством тем. Особая прелесть её стихов помимо содержания именно в характере настроений поэзии и, особенно в настроениях, сокрытых от невнимательных сердец. Любовная лирика Цветаевой - самая откровенная страница её поэзии. Сердце поэта открыто, он не щадит его, и этот драматизм её стихов потрясает.
Если для Пушкина любовь была проявлением высшей полноты жизни, то для Цветаевой любовь есть единственное содержание человеческого бытия, единственная вера. Эту мысль она утверждает в своих стихах. Она пишет стихотворения, основой для которых являются переживания и ощущения. Эта вечная тема поэзии, тем не менее, нашла здесь свое новое преломление и зазвучала несколько по-новому.
Любовь, так же как и поэзия, относится к другому, потустороннему миру, который дорог и близок Цветаевой. Для Цветаевой любовь - костер, как и поэзия - пламя, в котором сгорает душа.
В то же время вполне в христианском духе Цветаева считает человеческую душу частицей небесного огня, божьей искрой ("Мне ничего не нужно, кроме своей души!"), ниспосланной человеку для откровений, дерзаний, вдохновения.
Многие стихи Цветаевой относятся к числу шедевров русской поэзии. Особое видение русского языка стимулировало её к созданию индивидуальных речевых образов, передающих малейшие движения души. Лирический герой Цветаевой поражает духовным богатством внутреннего мира, но о своих ранах говорит без сентиментальной слезливости. Мотивы смерти часты в лирике Цветаевой, более того – она призывает её! Одним из важных аспектов смерти является то, что она рассматривается не как конец или катастрофа, а скорее как освобождение. Это желание умереть изображается эстетически, но не как спектакль, а как наслаждение самим существованием смерти и смертью вокруг себя.
Из всего комплекса детских переживаний с годами выкристаллизова-лось понятие «разлука», ставшее стимулом и внутренней темой творчества Цветаевой. Разлука включала все: расставание с любимым или друзьями, разрыв с родиной, разминовение со временем и судьбой, смерть. Понятие разлуки углублялось и разрасталось, вырастая до трагического неприятия жизни. Оно же толкало к письменному столу, за которым преодолевалось всё.
Но, к сожалению, пришёл момент, когда «Всё» Марина не смогла преодолеть…
Вскоре после начала Великой Отечественной войны, 8 августа 1941 Цветаева с сыном эвакуировались из Москвы и оказались в небольшом го-родке Елабуге. В Елабуге не было работы. У руководства Союза писателей, эвакуированного в соседний город Чистополь, Цветаева просила разрешения поселиться в Чистополе и места судомойки в писательской столовой. Разрешение было дано, но места в столовой не оказалось, так как она еще не открылась. После возвращения в Елабугу многие исследователи утверждают, что у Цветаевой произошла ссора с сыном, который, по-видимому, упрекал ее в их тягостном положении. Но я считаю, что даже если и была та пресловутая ссора, она могла стать лишь той самой последней каплей, которая обычно решает Всё…
На следующий день, 31 августа 1941, Цветаева повесилась. Точное место ее захоронения неизвестно.
Литература:
1. Марина Цветаева. Собрание сочинений в 7 томах. М., Эллис Лак, 1994-95.
2. Марина Цветаева. Записные книжки. М., Эллис Лак, т.1 – 2000, т.2-2001.
3. Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., Молодая гвардия (ЖЗЛ), 2002.
4.. Ломброзо Ц. Гениальность и помешательство. СПб. 1990.
5. Белянин В.П. Психолингвистические аспекты художественного текста. М. изд-во Моск. ун-та. 1988.
6. Выготский Л.С. Психология искусства. М. 1987.
7.Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета. М. 1994.
8 . Саакянц А. А. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М., 1997.
9. Cd\ROM Русская литература. Дискавери, 2003.
Покидая Россию после революции, Марина Цветаева надеялась на лучшее будущее, но оно обернулось полунищенским существованием и скитаниями из одного европейского государства в другое. Возвращение на родину в 1939 году также не принесло ни поэтессе, ни членам ее семьи ничего хорошего..
Как уже упоминалось, в конце 1920-х - начале 1930-х годов Сергей Эфрон увлекся идеями евразийства и всё чаще думал о возвращении на родину. Считая своим долгом искупить вину перед Россией, в 1930-е годы он стал одним из активистов «Союза возвращения на родину» в Париже. Сергей Яковлевич сотрудничал с советскими спецслужбами, а с 1931 года начал работать в Иностранном отделе ОГПУ. Эфрон выполнял обязанности групповода и наводчика-вербовщика. По сохранившимся сведениям, лично им были завербованы двадцать четыре парижских эмигранта. Некоторым из них он помог переправиться в Испанию, чтобы принять участие в Гражданской войне. Согласно одной из версий, в сентябре 1937 года Эфрон оказался причастен к смерти советского разведчика Игнатия Рейсса (Порейского), отказавшегося вернуться в СССР. В то же время в столице Франции все были потрясены исчезновением генерала Е.К. Миллера, который был заместителем генерала А. П. Кутепова и председателем Русского Общевойскового Союза. В похищении обвиняли чекистов. Сергея Эфрона вызвали в полицию; после первых допросов он уехал в Гавр, а оттуда на пароходе отправился в Ленинград. В Советском Союзе поначалу всё было спокойно: Эфрону предоставили в подмосковном Болшеве государственную дачу НКВД, куда позже к нему приехала вся семья.
Еще раньше, в марте 1937 года, уехала в СССР дочь Ариадна. В столице она устроилась на работу в журнал «Revue de Moscou». Дети Цветаевой постепенно заняли политическую позицию отца. Марина же долго сопротивлялась: «Той России нету...» - говорила она. Однако со временем непреклонность Цветаевой угасла - печатали на Западе ее мало, жить становилось всё сложнее. Эмигрантская среда будто отторгала поэтессу. «Всё меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Обо всем случившемся с Эфроном писали в газетах, что не могло не отразиться на и без того плачевном положении поэтессы. В конце концов оставаться во Франции стало абсолютно бессмысленно: Цветаеву не печатали, эмигрантское общество отвернулось от ее семьи.И Марина Ивановна приняла решение вместе с сыном Георгием вернуться на родину. 12 июня 1939 года, оставив друзьям большую часть своего архива, поэтесса покинула Париж. Позже в письме Берии Цветаева напишет: «...Причиной моего возвращения на родину было желание дать моему сыну родину и будущность. И желание: работать дома. И полное одиночество в эмиграции, с которой, в последние годы, меня больше ничего не связывало».На вокзале их встретили Ариадна и Елизавета Яковлевна Эфрон. Тут же Цветаеву ждала новость, которую от нее раньше скрывали, - сестра Ася арестована и находится в ссылке.Дача, на которой жили Эфроны, до этого принадлежала репрессированному партийному деятелю М. П. Томскому. По соседству с ними, во второй половине дома, проживала семья Клепиных, позже также подвергшаяся арестам.
С точки зрения ГПУ, «дело Рейсса» закончилось неудачно, и все его участники понимали, что рано или поздно им придется за это заплатить. Сергей Яковлевич пребывал в подавленном состоянии; к тому же он был серьезно болен.Год спустя Марина Цветаева сделала запись в дневнике о том времени, когда они только вернулись в Москву: «...18-го июня приезд в Россию, 19-го в Болшево. На дачу, свидание с больным Сережей. Неуют. За керосином. Сережа покупает яблоки. Постепенное щем-ление сердца. Мытарства по телефону. Энигматическая Аля, ее накладное веселье. Живу без бумаг, никому не показываясь. Кошки. Мой любимый неласковый подросток - кот. (Всё это -для моей памяти, и больше ничьей: Мур, если и прочтет, не узнает. Да и не прочтет, ибо бежит такого.) Торты, ананасы, от этого - не легче. Прогулки с Милей. Мое одиночество. Посудная вода и слезы. Обертон - унтертон всего - жуть. Обещают перегородку -дни идут. Мурику школу - дни идут. И отвычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя. Болезнь Сережи. Страх его сердечного страха. Обрывки его жизни без меня, - не успеваю слушать: полны руки дела, слушаю на пружине. Погреб: 100 раз в день. Когда - писать?..».
Совместная жизнь воссоединившейся семьи длилась недолго: 27 августа 1939 года арестовали Ариадну, а 10 октября - Сергея Яковлевича. Эфрон был осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР б августа 1941 года и приговорен к высшей мере наказания. Его расстреляли 16 октября того же года. В 1955 году Сергей Яковлевича реабилитировали посмертно за отсутствием состава преступления. Ариадна восемь лет провела в исправительно-трудовых лагерях.
Писатель И. Эренбург, находившийся за границей, по просьбе Цветаевой разыскал в Чехословакии её мужа. В июле 1921 года от Эфрона пришло письмо из Праги: «Я живу верой в нашу встречу. Без вас для меня не будет жизни...» В мае 1922 года М.И. Цветаева с дочерью выехала за границу. Так началась её эмиграция. Сначала Берлин, который остался для неё навсегда чужим городом, хотя встретил неплохо. Здесь опубликованы несколько книг: «Стихи к Блоку», «Разлука», «Психея» и поэма «Царь-Девица», сборник стихотворений «Ремесло» (1923). Там же, в Берлине, произошла встреча с Андреем Белым, который произвёл на Цветаеву большое впечатление.
В августе 1922 года Цветаева переехала в Прагу и полюбила город всей душой. Позже, в 1938-1939 годах, ею были созданы «Стихи к Чехии». На оккупацию фашистскими войсками Чехии Цветаевой были написаны пронизанные горечью бессмертные строки:
Отказываюсь - быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь - жить.
С волками площадей
Отказываюсь - выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть -
Вниз - по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.
О слёзы на глазах! 15 марта - 11 мая 1939
Здесь в феврале 1925 года родился сын Георгий. Семья жила бедно, но это не мешало творчеству. Цветаева продолжала писать. В годы эмиграции были созданы десятки стихотворений, поэмы «Молодец», «Поэма Горы», «Поэма Конца», прозаические произведения. Но отсутствие денег заставляло думать о переезде. Осенью 1925 года семья переехала в Париж. Впрочем, спастись от бедности не удалось и здесь. Вначале Цветаеву охотно печатали в русских журналах, в феврале 1926 года в Париже с большим успехом прошёл её вечер. В 1928 году вышла книга стихов «После России», оказавшаяся последней прижизненной книгой поэта.
Ещё в Праге С. Эфрон предпринимал первые шаги для возвращения в Советскую Россию: принимал участие в создании журнала «Своими путями», где давалась сочувственная информация об СССР, сборника «Вёрсты». В Париже Эфрон продолжил эту работу, став одним из самых активных членов Союза возвращения на родину. С.Я. Эфрон, ставший агентом НКВД за границей, оказался замешанным в заказном политическом убийстве. Ему срочно пришлось уехать в Москву. Там уже жила Ариадна. Оставаться в Париже Цветаева больше не могла: в Москве жили муж и дочь, рвался в Россию сын, эмигрантская среда отвернулась от неё.