Павел Улитин. Макаров чешет затылок. Павел улитин - макаров чешет затылок

В станице Мигулинской в семье землемера, убитого белыми бандитами в г. Мать - врач, выпускница Высших женских курсов в Петербурге . После окончания школы поступил в московский (ИФЛИ). Вместе с друзьями создал антисталинскую коммунистическую группу, был арестован в г., но освобожден шестнадцать месяцев спустя «по комиссии», то есть по состоянию здоровья. После увечий, полученных на допросах, на всю жизнь остался хромым.

В г. вернулся на Дон. По окончании войны переехал в Подмосковье и поступил в экстернат (МГПИИЯ). В г. попытался пройти в посольство США , был арестован и помещён в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу (ЛТПБ), где содержался до г. Жил на Дону, затем в Москве. В г. окончил заочное отделение МГПИИЯ. Работал продавцом в книжном магазине, давал уроки английского языка. Умер в Москве в 1986 году.

Творчество

Писать П. Улитин начал с юности, но ранние его сочинения не сохранились (известно, что при аресте в 1951 г. у него изъяли рукопись романа и черновики ещё двух; проза, написанная в конце 1950-х гг., была изъята во время обыска в г.). Улитин, опираясь на открытия Джеймса Джойса , выработал собственный тип письма, в котором «скрытый сюжет» (определение Улитина) образуется переплетением потока сознания , авторских воспоминаний, цитат (в том числе иноязычных), обрывков диалогов и монологов необозначенных персонажей. В СССР произведения П.Улитина распространялись в самиздате , а с г., усилиями Зиновия Зиника , изредка появлялись в эмигрантской периодике (журналы Время и мы , Синтаксис ). В России первые публикации состоялись в 1990-х гг.; в 2000-х гг. вышло три книги, подготовленных к печати Иваном Ахметьевым . Значительная часть наследия П. Улитина не опубликована.

Библиография

Бессмертие в кармане // Синтаксис. - 1992. - № 32.
Фотография пулеметчика // Вестник новой литературы. - 1993. - № 5.
Поплавок // Знамя. - 1996. - № 11.
// Митин журнал. - 2002. - № 60.
. - М.: ОГИ, 2002. - 208 с.
Макаров чешет затылок. - М.: Новое изд-во, 2004. - 172 с.
Путешествие без Надежды. - М.: Новое изд-во, 2006. - 205 с.

Об Улитине

«В прозе Улитина можно уловить отзвук «телеграфного стиля», яркой новации времен его молодости. Но телеграмма адресована самому себе, а её ритм звучит примерно так: было-помню-точно помню-точно было... А дальше знаки препинания, сомнения, припоминания» - Михаил Айзенберг .
«Мне представляются очень сложными книги Павла Улитина, можно взять любую. Когда его недоучки называют "русским Джойсом"... Конечно, он никакой не Джойс. Конечно, он совершенно другого рода прозаик. Павел Улитин пишет в технике потока сознания, но несколько иной. Это то, что называется автоматическим письмом. Все, что приходит в голову по ходу просмотра передачи, обдумывания мысли, - это как бы заметки на полях текста. Восстановить авторскую мысль и то, что автор в это время читал и обдумывал, можно при желании - просто как бы вы по одной диагонали достраиваете весь куб. Но это, безусловно, очень талантливая и очень яркая проза» - Дмитрий Быков.

Напишите отзыв о статье "Улитин, Павел Павлович"

Литература

Зиновий Зиник. Приветствую ваш неуспех. // П.Улитин. Разговор о рыбе. - М.: ОГИ, 2002. - С. 7-23.
Михаил Айзенберг . Памятка. // П. Улитин. Макаров чешет затылок. - М.: Новое изд-во, 2004. - С. 5-8.
Зиновий Зиник. Кочующий четверг. // П.Улитин. Путешествие без Надежды. - М.: Новое изд-во, 2006. - С. 7-45.
Зиновий Зиник. // Театр. - 1993. - № 6.
Илья Кукулин . Подводный, но не вытесненный (О кн.: Павел Улитин. Разговор о рыбе. . М., 2002).// НЛО № 54, 2002 г.
Станислав Львовский .
Андрей Урицкий . // Дружба народов. - 2002. - № 10.
Станислав Львовский . // Критическая масса. - 2004. - № 4.

Ссылки

на сайте «Новая литературная карта России »

Отрывок, характеризующий Улитин, Павел Павлович

«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.

– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.

Предисловие М. Айзенберга; подгот. текста И. Ахметьева. М.: Новое издательство, 2004. 184 с. Тираж 1000 экз.

Но я это знал и раньше, я это знал давно, я это знал всегда, я только не знал, что это можно так назвать, - пишет Улитин во фрагменте “Стилистика Гоголя” книги “Макаров чешет затылок”. И это, возможно, самое точное описание ощущения, возникающего у самых разных людей от знакомства с его прозой, - по крайней мере от первого. Потом становится легче, привыкаешь, и текст кажется абсолютно органичным, настолько органичным, насколько текст вообще может быть. Может быть, это и есть следствие отсутствия у слов прибавочной стоимости, создаваемой разного рода привходящими обстоятельствами и приёмами. Органичность в прозе - дело вообще редкое, а если встречающееся, то зачастую отягощённое неприятной простоватостью - совсем не той, которая простота.

Под маркой “Нового издательства” продолжен начатый два года назад издательством “ОГИ” выпуск книг Павла Улитина, - видимо, одного из самых значительных русских прозаиков прошедшего века. “Макаров чешет затылок” - вторая книга в “серии” после “Разговора о рыбе”. Если бы не только принципиальный макет был сохранён, но и номер проставлен, можно было бы считать, что перед нами “второй том”. Такой способ издания опять же органичен для прозы Улитина, поскольку она существует не просто в виде корпуса текстов, а в виде книг - собранных и изготовленных автором в одном экземпляре. Макет повторяет оригинал постранично, сохраняя довольно причудливую местами графику оригинала. Так над текстом, существовавшим все эти годы только подпольно, почти без читателя, производится операция переноса - и вот он оказывается в публичном пространстве, не на самом видном его месте, но всё же.

Улитин родился в станице Мигулинская Ростовской области, приехав в Москву, поступил в ИФЛИ, где был в первый раз арестован как участник марксистского студенческого кружка, покалечен в тюрьме, выпущен на свободу, второй раз арестован в 1951 году при попытке проникнуть на территорию американского посольства, провёл три года в психиатрической лечебнице. Что нам дадут все эти сведения для понимания его текстов? Немного. Улитин - не свидетель эпохи в обычном понимании, то есть не свидетель тех событий, которые впоследствии образуют эпоху в историческом каноне. Улитин - свидетель более важный, свидетель каждого дня эпохи в том виде, в котором он непосредственно переживался им и людьми близкого круга. Между его письмом и тем, что называется эпохой, именно та дистанция, которая всегда присутствует между временем и человеком, в котором он живёт. Эта проза как бы не делает попыток осмысления в широкой ретроспективе. Как бы не ставит перед собой обычных для русской литературы (в том числе и для неподцензурной литературы того времени) задач осмысления истории. История здесь просто проживается, оказывается вплетённой в изложение на уровне очень мелких деталей. Но её оказывается так много, что книга снабжена именным указателем.

Ещё более важным становится то, что у Улитина все некоторым образом уравнены в правах. Книга написана в 1966-1967 годах, в ней часто встречаются Николай Аржак и Абрам Терц, на равных, в одном пространстве существующие с днём покушения на Гитлера, Шелепиным, Джойсом, приятелем Улитина Виктором Иоэльсом и многими другими. Это то, как история выглядит совсем вблизи, когда вода ещё не сошла, а снег не стаял, когда ещё непонятно, что унесёт обратно в море, которое, как всегда, молчит, а что останется на берегу и будет должным образом описано.

Проза Улитина вообще происходит здесь и сейчас, вокруг читающего. Это одно из самых важных свойств, отличающих её от прозы, скажем, близкого ему в чём-то Леона Богданова. У последнего сохранена дистанция между автором и событием. В одном плане Богданов покупает “индюшечку”, индийский чай и курит траву. В другом - происходит то, что происходит. Улитин ни в каком случае не находится в позиции наблюдателя, перед нами как бы стенограмма (если не кардиограмма), текст погружает читателя во внутренний монолог, который производит впечатление такой достоверности, что кажется вообще неотрефлексированным. Это, разумеется, не так, но рефлексирующая инстанция заставляет слиться с собой, не оставляя места для отстранения, текст захватывает целиком так, как может захватывать только музыка.

В некотором смысле “Макаров чешет затылок”, как и вообще проза Улитина, - это партитура, но партитура, власть имеющая, заставляющая проигрывать себя в голове немедленно, - не совсем нотная запись, но такая штука, которая могла бы получиться, если бы ноты могли звучать сами по себе. Говорят, медицинские эксперименты показывают, что при чтении про себя человек все равно совершает мышечные усилия, такие, как если бы были немного задействованы голосовые связки.

Я что хотел сказать?
Я забыл. Вот так и всегда.
Что-то такое крутилось
на уме, но мне заморочили
голову и я забыл. Ну вот.
Опять. Опять пойдёшь по
улице и потом, когда уже
будет поздно, вспомнишь.
Всё, что я хотел сказать.
Хотел сказать и забыл.

Так проза Улитина перетекает в стихи и обратно. Это происходит как в разговоре - иногда случайный ритм подчиняет себе диалог, и он становится чем-то большим, чем просто разговор, а потом возвращается в привычный режим, чтобы выплеснуться из него снова двумя десятками реплик позже. Происходит проговаривание реальности, называние её разными именами, с тем чтобы она стала немного более пригодным для жизни пространством, - в этом, вообще говоря, сущность любой литературы, но тут важно, что эта задача поставлена прямо и прямо решается, обиняки неуместны.

Один поэт как-то объяснял мне, в чём смысл выражения “смерть нарратива”: Вот написано: “Маша вышла из дома. Шёл дождь”. Кто это говорит? Почему я должен верить этому человеку, кто он такой, где он находится, какими глазами видит? Собственно, смерть нарратива наверное, лучше оставить людям, которые лучше в этом понимают, но недоумение (кто этот человек?) является достоянием более или менее широкой общественности - не зря, вероятно, по переводной беллетристике создаётся в последнее время впечатление, что писатели тратят невероятные усилия на придание этой фигуре какой-никакой достоверности. Проза Улитина устроена таким образом, что этот вопрос вообще не возникает: текст и есть фигура автора, которая проговаривается всеми возможными способами от цитат из Джойса и отрывков газетной статьи до протостихотворения. Задача поставлена прямо, прямо она и решается, нет смысла определять, пользуясь приёмами модальной логики, где тут нарратор и нарратив, означающее и означаемое. Всё происходит одномоментно. Все означенные фигуры и сущности являются друг другом, говорят друг с другом, шепчутся, смеются, кричат иногда - и читатель nolens volens оказывается участником этого процесса. Не стоит вопрос: возможно ли отождествить себя с тем и этим? Ты и есть то и это. Чистое волшебство, без обмана. Раз - и ты уже в кроличьей норе.

Павел Павлович Улитин (1918, станица Мигулинская, Ростовская область - 1986, Москва) - русский писатель.

Биография

Родился на Дону, в станице Мигулинской в семье землемера, убитого белыми бандитами в 1921 г. Мать - врач, выпускница Высших женских курсов в Петербурге. После окончания школы поступил в московский Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ). Вместе с друзьями создал антисталинскую коммунистическую группу, был арестован в 1938 г., но освобожден шестнадцать месяцев спустя «по комиссии», то есть по состоянию здоровья. После увечий, полученных на допросах, на всю жизнь остался хромым.

В 1940 г. вернулся на Дон. По окончании войны переехал в Подмосковье и поступил в экстернат Московского государственного педагогического института иностранных языков (МГПИИЯ). В 1951 г. попытался пройти в посольство США, был арестован и помещён в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу (ЛТПБ), где содержался до 1954 г. Жил на Дону, затем в Москве. В 1957 г. окончил заочное отделение МГПИИЯ. Работал продавцом в книжном магазине, давал уроки английского языка. Умер в Москве в 1986 году.

Творчество

Писать П. Улитин начал с юности, но ранние его сочинения не сохранились (известно, что при аресте в 1951 г. у него изъяли рукопись романа и черновики ещё двух; проза, написанная в конце 1950-х гг., была изъята во время обыска в 1962 г.). Улитин, опираясь на открытия Джеймса Джойса, выработал собственный тип письма, в котором «скрытый сюжет» (определение Улитина) образуется переплетением потока сознания, авторских воспоминаний, цитат (в том числе иноязычных), обрывков диалогов и монологов необозначенных персонажей. В СССР произведения П.Улитина распространялись в самиздате, а с 1976 г., усилиями Зиновия Зиника, изредка появлялись в эмигрантской периодике (журналы Время и мы, Синтаксис). В России первые публикации состоялись в 1990-х гг.; в 2000-х гг. вышло три книги, подготовленных к печати Иваном Ахметьевым. Значительная часть наследия П. Улитина не опубликована.

Библиография

Бессмертие в кармане // Синтаксис. - 1992. - № 32.
Фотография пулеметчика // Вестник новой литературы. - 1993. - № 5.
Поплавок // Знамя. - 1996. - № 11.
Ворота Кавказа // Митин журнал. - 2002. - № 60.
Разговор о рыбе. - М.: ОГИ, 2002. - 208 с.
Макаров чешет затылок. - М.: Новое изд-во, 2004. - 172 с.
Путешествие без Надежды. - М.: Новое изд-во, 2006. - 205 с.

Об Улитине

«В прозе Улитина можно уловить отзвук «телеграфного стиля», яркой новации времен его молодости. Но телеграмма адресована самому себе, а её ритм звучит примерно так: было-помню-точно помню-точно было... А дальше знаки препинания, сомнения, припоминания» - Михаил Айзенберг.
«Мне представляются очень сложными книги Павла Улитина, можно взять любую. Когда его недоучки называют "русским Джойсом"... Конечно, он никакой не Джойс. Конечно, он совершенно другого рода прозаик. Павел Улитин пишет в технике потока сознания, но несколько иной. Это то, что называется автоматическим письмом. Все, что приходит в голову по ходу просмотра передачи, обдумывания мысли, - это как бы заметки на полях текста. Восстановить авторскую мысль и то, что автор в это время читал и обдумывал, можно при желании - просто как бы вы по одной диагонали достраиваете весь куб. Но это, безусловно, очень талантливая и очень яркая проза» - Дмитрий Быков.

Литература

Зиновий Зиник. Приветствую ваш неуспех. // П.Улитин. Разговор о рыбе. - М.: ОГИ, 2002. - С. 7-23.
Михаил Айзенберг. Памятка. // П. Улитин. Макаров чешет затылок. - М.: Новое изд-во, 2004. - С. 5-8.
Зиновий Зиник. Кочующий четверг. // П.Улитин. Путешествие без Надежды. - М.: Новое изд-во, 2006. - С. 7-45.
Зиновий Зиник. На пути к «Артистическому» // Театр. - 1993. - № 6.
Илья Кукулин. Подводный, но не вытесненный (О кн.: Павел Улитин. Разговор о рыбе. . М., 2002).// НЛО № 54, 2002 г.
Станислав Львовский. Разговор на сквозняке: Павел Улитин. Разговор о рыбе.
Андрей Урицкий. Чувство полета // Дружба народов. - 2002. - № 10.
Станислав Львовский. Павел Улитин. Макаров чешет затылок // Критическая масса. - 2004. - № 4.

В станице Мигулинской в семье землемера, убитого белыми в г. Мать - врач, выпускница Высших женских курсов в Петербурге . После окончания школы поступил в московский (ИФЛИ). Вместе с друзьями создал антисталинскую коммунистическую группу, был арестован в г., но освобождён шестнадцать месяцев спустя «по комиссии», то есть по состоянию здоровья. После увечий, полученных на допросах, на всю жизнь остался хромым.

Творчество

Писать П. Улитин начал с юности, но ранние его сочинения не сохранились (известно, что при аресте в 1951 г. у него изъяли рукопись романа и черновики ещё двух; проза, написанная в конце 1950-х годов , была изъята во время обыска в г.). Улитин, опираясь на открытия Джеймса Джойса , выработал собственный тип письма, в котором «скрытый сюжет» (определение Улитина) образуется переплетением потока сознания , авторских воспоминаний, цитат (в том числе иноязычных), обрывков диалогов и монологов необозначенных персонажей. В СССР произведения П.Улитина распространялись в самиздате , а с г., усилиями Зиновия Зиника , изредка появлялись в эмигрантской периодике (журналы Время и мы , Синтаксис ). В России первые публикации состоялись в 1990-х гг.; в 2000-е годы вышло три книги, подготовленных к печати Иваном Ахметьевым . Значительная часть наследия П. Улитина не опубликована.

Библиография

Об Улитине

«В прозе Улитина можно уловить отзвук „телеграфного стиля“, яркой новации времен его молодости. Но телеграмма адресована самому себе, а её ритм звучит примерно так: было-помню-точно помню-точно было… А дальше знаки препинания, сомнения, припоминания» -

Теперь, из некоторой дали, эхо вполне самостоятельных, казалось бы, шагов в моей жизни слышится мне как цитата из жизни Улитина. Например, решительные шаги в неизвестном направлении – через границу, за рубеж. Эти шаги были очень заметны, но не слышны: это были следы на снегу. Ноги в сказочном снегу утопали, когда я передвигался с тяжелым чемоданом январским утром 1975 года в направлении голландского посольства в Москве. Я не вижу своего лица, потому что вижу себя со стороны, нет – со спины, глазами провожающего, глазами Нины Петровой. Она шла сзади на тот случай, если меня задержат «органы» и надо будет оповестить об этом иностранных корреспондентов. Сквозь снег меня было видно плохо. Человек-невидимка, обозначенный в реальности лишь внешними атрибутами: пальто, шапка, чемодан. И следы на снегу.

В чемодане был мой личный архив, все то, что накопилось за десятилетие – или около того – интенсивных разговоров и переписки в кругу моих московских друзей. Знатоки политической ситуации в Москве тех лет дали мне знать, что через голландское посольство можно этот архив переправить дипломатической почтой в Тель-Авив, если выдавать эти бумаги за материалы, необходимые для продолжения научной деятельности в Израиле. (Голландцы благородно взяли на себя в те годы роль дипломатического посредника между Россией и Израилем, поскольку эти отношения были формально разорваны.) Никто толком не знал, что подразумевается под «научной деятельностью» и возьмут они этот архив или не возьмут: мне предстояло в этом убедить атташе посольства. В той степени, в какой позволит мой неполноценный английский. Я видел, как топчутся передо мной на снегу двое в штатском у здания посольства – они наблюдали за всеми входящими и выходящими. У входа стоял милиционер. Все это напоминало шпионскую историю, где каждый страдает манией преследования.

Мне было страшно, что меня остановят и отберут чемодан. Страшно не только потому, что у меня отберут мое московское прошлое, отправив меня в новую жизнь на Западе нагишом, так сказать. Содержимое чемодана действительно было уникально: тут были открытки в виде коллажей, эпистолярная каллиграфия, самодельные книги-подборки, просто почтовые письма, личные документы, тексты и фотографии. Тут были и тысячи страниц моей прозы. По стилю эта проза была подражательной, но эта была пародийная стенограмма разговоров с моими друзьями и учителями жизни в московской интеллектуальной сутолоке чуть ли не с 1962 года. Чего только не почерпнули бы из этих страниц органы безопасности, если бы чемодан попал им в руки.

С другой стороны, они фактически не выудили бы оттуда ничего нового. Все открытки и письма из чемодана так или иначе прошли черный кабинет главпочтамта (экзотический дизайн и, скажем, неординарный шрифт в адресе на конверте этих почтовых отправлений домашнего изготовления не могли не привлечь внимания цензора). Даже в томах-подборках авангардной прозы не было, практически, ни одной страницы не отправленной в том или ином виде по почте. В этом и состоял «открытый» эпистолярный принцип общения в моей Москве тех лет. Мы посылали друг другу «открытые письма», открытки: мол, хочешь? читай! – все равно ничего не поймешь!

(Таким образом пародировалась сама идея цензуры как акта, противоречащего самой бесцензурной природе человеческого мышления. Предупреждение «Еще раз напишешь – убью!» рукой дворника на стене, измаранной дворовым хулиганьем, – это все равно что «Не читайте чужую переписку!» на почтовой открытке. Это запрет на действие, чье запрещение включает акт, подлежащий запрету. Запрет на слова выражается в словах и тем самым аннулирует сам запрет. Отстаивание правды патологическим лжецом теряет всякий смысл как автоматически лживое действие.)

Но одно дело – индивидуальная шифровка, другое – коллекция этих документов, собранных вместе. Невидимые, хотя и открытые каждому глазу, отдельные странички вместе обретали телесность кругового общения. Вместе все это представляло собой цельную картину некоего московского круга, с именами, адресами и телефонами; а для органов нет ничего более важного (во время допросов по делу, так и во время регулярной слежки), как выстраивание связей, наведение мостов, «рисование кругов» на мутной воде интеллектуального общения. Они – заядлые сочинители романов. Мое незаконное прошлое было аккуратно упаковано в старый чемодан, как готовый сюжет. Попробуем его открыть.

«Первый удар самый страшный. Но он же и освобождает». Так начинался устный рассказ Улитина про попытку визита в американское посольство, в последние параноидальные годы сталинского режима, перед кончиной вождя; то есть за четверть века до моего «подражательного» визита с чемоданом рукописей в голландское посольство. Этот свой шаг – прорыв в посольство с рукописями – он в разговоре со мной назвал «бзиком», почти психиатрическим умственным сдвигом. Им руководила вера в то, что он сможет шагнуть за границу – за границу самого себя и своей советской жизни, в родную иностранную речь. Его мать, сельский врач в запорожской станице, учила Павла с детства французскому и немецкому, а после войны он отшлифовал английский в педагогическом институте иностранных языков в Москве.

Его остановил при входе в посольство милиционер из будки. Улитин обратился к нему по-английски, высказав свое желание встретиться с послом. Улитин изображал из себя англичанина, свободно изъясняющегося по-французски и читающего по-немецки. Это и был бзик. Вид у него был довольно безумный: его рукописями была набита обыкновенная авоська, а сверху лежали коньки (их просила передать соседям Улитина по квартире какая-то случайно встреченная родственница). Вид коньков в авоське был вдвойне нелеп, поскольку Улитин передвигался с палочкой: у него были перебиты сухожилия после первого ареста до войны, когда он, студент второго курса ИФЛИ, послал антисоветскую записку лектору по марксизму-ленинизму. Не отсюда ли всякое упоминание коньков в его текстах такое комическое и одновременно с оттенком угрозы? (На коньках с энтузиазмом катался и сокурсник Улитина по ИФЛИ, будущий глава КГБ, «Шурик» Шелепин.)

Знание немецкого в свое время избавило его от ареста совсем иного рода – спасло ему жизнь. Произошло это в доме родителей, в родной станице, куда он вернулся после первого ареста уже инвалидом, с переломанными ребрами и перебитыми сухожилиями. В станицу вошли немцы. Когда один из офицеров распахнул дверь улитинского дома, тот лежал в постели, с «Фаустом» Гете в руках. Но в углу стояли костыли. Немцы могли спокойно принять его за раненого советского солдата. Его могли расстрелять на месте. Улитин приподнялся с кровати и отчитал вошедшего офицера за то, что тот вошел без стука, на таком изощренном языке Гете и Шиллера, что тот, совершенно ошарашенный, вежливо ретировался.

Однако милиционеру на воротах американского посольства это знание иностранных языков почему-то не очень понравилось. Он набрал особый номер по вертушке. Из соседнего с «Националем» подъезда, где в ту эпоху размещалось местное подразделение ГБ, за Улитиным явились два жирных мальчика. И тем не менее, магия владения иностранным языком сработала. Даже когда его привели в отделение, анкету предложили заполнить на иностранном языке. Улитин делал вид, что не понимает по-русски. Заполнил анкету по-английски. Затем его посадили в черную машину и повезли на Лубянку. Парни-гебисты увлеченно обсуждали успешный арест важного агента иностранной разведки. Прозвучала фраза: «Жирного карася поймали!» Тут Улитин не смог удержаться от улыбки. Эту улыбку тут же заметили. Эта улыбка означала многое. Она означала, что человек понимает по-русски. А иностранцем просто притворяется. Тут Улитина и избили. Прямо в машине. С тех пор два мотива – понимающая улыбка и ужение (ловля) рыбы – обрели в его прозе мифологическое значение. Как только у него в тексте упоминается сочинение Аксакова «Руководство по ужению рыбы», имеется в виду та самая роковая поездка в направлении Лубянки.